Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
При этом разрушительный характер революции воспринимался Тургеневым двояко. С одной стороны, разрушение было связано с такими понятиями, как варварство, кровопролитие, забвение прошлого, и обладало ярко выраженным негативным смыслом. Гуманистический характер мировоззрения Тургенева не позволял ему смириться с революционным террором; для него была неприемлема беспристрастность истории и историка: «Как назвать в авторе сие беспрерывное желание умерить выражениями ужас, который должна возбуждать в сердце человеческом жажда крови?» [759] Показательно и отношение Тургенева к разрушению статуи Генриха IV как недопустимому, оскорбительному для народа и для человечества деянию. С другой стороны, разрушение понималось как освобождение, открытие дороги для нового, ускорение хода истории. В 1834 году в Германии, посетив Палату депутатов, Тургенев увидел и в этом учреждении результат французской революции, и позже записал в своем дневнике:
759
Тургенев А.И. Хроника русского. С. 459.
О революция! Ты много крови пролила на землю, но она удобрила почву и приготовила ее к принятию установлений, благодетельных для человечества, засеяла семена лучшего будущего и плодами, от них созревшими или еще зреющими, примирила людей с собою и со своими ужасами, ибо на земле для великого и прекрасного нужны жертвы… [760]
Кроме исторического труда Минье, необходимо назвать и «Историю французской революции» Луи-Адольфа Тьера, опубликованную почти одновременно с «Историей» Минье. Французское
760
Тургенев А.И. Дневники апрель – май 1834 г. // ОР РНБ. Ф. 326. № 59. Л. 7 об.
761
Shlapentokh D. The French Revolution in Russian Intellectual Life. 1865–1905. Westport, 1996. P. 109.
Среди сочинений, оказавших влияние на формирование образа французской революции в русском просвещенном обществе, отметим и сочинение Жермен де Сталь «Размышления о главных событиях французской революции» (1818), которое было довольно популярно в России [762] , а также произведение Вальтера Скотта «Картина французской революции, служащая вступлением к жизни Наполеона Бонапарте». Обращает на себя внимание данное шотландским романистом изображение бунта черни – жестокого, яростного, подстрекаемого руководителями революционных парижских клубов, – иллюстрация того, как свобода превращается в деспотизм. Явно негативные коннотации в описании французской революции у Скотта проявляются не только в употреблении слов «бунт», «чернь» («подлая чернь многолюдного города, всегда готовая на буйства и грабеж», «подозрения буйной черни, сделавшейся свирепою от привычки и безнаказанности» [763] ), но и в постоянном проведении мысли о необходимости принятия твердых мер для устранения беспорядков, устрашения черни, которые могли предотвратить дальнейшую трагедию. Представления об опасности власти народа, которая легко превращается в деспотизм, были весьма распространены среди русских интеллектуалов еще в XVIII веке, и события французской революции стали для них еще одним подтверждением опасности народовластия. При этом исторический опыт дополнялся суждением о невозможности народного представительства в России, со ссылками на уровень образования народа. Хотя, например, для Карамзина даже степень просвещения общества не являлась достаточным основанием для ограничения самодержавной власти. Великая французская революция навсегда убедила его в опасности безначалия, народных волнений, подтвердив уроки античной истории. Поэтому даже просвещенная Германия, с его точки зрения, не нуждается в народном представительстве: «Сапожники, портные хотят быть законодателями, особенно в ученой немецкой земле. Покойная французская революция оставила семя, как саранча: из него выползают гадкие насекомые» [764] . Распространение идеи народного представительства, ограничения самодержавной власти порождает страхи во многом под влиянием европейских революций, несмотря на стремление к обузданию властного произвола в России. Интеллигенция осознает угрозу, таящуюся во власти народа, что подтвердил опыт европейских революций. «Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя» [765] , – эту мысль настойчиво проводит Карамзин в «Записке о древней и новой России». Народная свобода не является абсолютной ценностью и, более того, может привести к той же несвободе, но в другом виде. В первой половине XIX века ясно осознается опасность замены одного деспотизма на другой, деспотизма самодержавия на деспотизм народа. «Всякий абсолютизм приводит мою кровь в волнение, но абсолютизм в красной шапке так же мне противен, как святому дьявол», – писал Жуковский А.И. Тургеневу [766] .
762
По мнению М.И. Гиллельсона, мадам де Сталь пользовалась глубоким уважением Пушкина, Вяземского и людей их круга ( Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. С. 76).
763
См. тогдашний русский перевод: Скотт В. Картина французской революции, служащая вступлением к жизни Наполеона Бонапарте. СПб., 1833. Ч. 1. С. 219; Ч. 3. С. 28.
764
Н.М. Карамзин – В.М. Карамзину (22 мая 1817 г., Царское Село) // Выписки из писем историографа Ник. Мих. Карамзина к брату его Вас. Мих. Карамзину и четыре письма
765
Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 27.
766
Письма В.А. Жуковского А.И. Тургеневу. М., 1895. С. 276.
Представления о французской революции 1789 года транслировались и с помощью сочинений античных историков; происшествия во Франции XVIII века описывались как факты истории древнего Рима, с использованием соответствующих цитат. В этом случае акцентируется не столько связь прошлого и настоящего, сколько повторение явлений минувшего, сходство различных исторических эпох и событий, определяемое властью традиции и представлением о неизменности человеческой природы. Карамзин в «Пантеоне иностранной словесности» публикует фрагменты сочинений Ливия, Тацита, Саллюстия, Светония, из которых «создается» история французской революции [767] . Этот перевод Карамзин сопровождает небольшим предисловием:
767
История французской революции, избранная из латинских писателей // Пантеон иностранной словесности. М., 1818. Ч. 1. С. 215–236.
Несколько ученых французов издали сей опыт истории, столь любопытный. Они не прибавляют ни слова к Латинским классикам, переводят их и ставят внизу текст. Вот их предисловие: «Французская Революция ждет еще своего Историка, и долго будет ждать его… Писатель, могущий предпринять такое великое дело, должен еще родиться! Пока Небо не дарует нам сего гения, мы можем, по крайней мере, находить главные черты нашей истории в славнейших классиках древности… Многие места в их сочинениях суть верные зеркала, в которых мы себя видим. Сходство так велико, что оно изумляет и трогает до глубины сердца» [768] .
768
Там же. С. 216.
Показательно, что этот перевод был впервые опубликован в начале XIX века, когда история французской революции действительно еще не была написана. Кроме того, на такие исторические параллели наталкивал как «античный маскарад» самой французской революции, так и значительная роль античной историографии в формировании идей эпохи Просвещения. Русская интеллектуальная элита еще с XVIII века увлеклась чтением произведений античных авторов (во французском переводе или оригинале), в России выполнялись переводы и издавались античные сочинения, создавались собственные произведения, отмеченные духом и стилем Античности. Переводы В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, С.П. Крашенинникова, Е.И. Кострова, В.П. Петрова и других авторов сыграли важную роль в освоении античного наследия. Для русского просвещенного общества долгое время был характерен взгляд на события современности через призму античных сюжетов, создание новых мифов и облечение старых в античную оболочку, использование языка Античности, что позволяет говорить о существовании особого дискурса, определенного классическим наследием [769] . По мнению
Э.Д. Фролова,769
«Со времени основания Московского университета и вплоть до пушкинской эпохи римские авторы владели воображением русских образованных людей, были предметом их усилий как переводчиков, пробуждали в них разнообразные таланты и определяли чувство близости России к европейской культуре» ( Kahn A. Readings of Imperial Rome from Lomonosov to Pushkin // Slavic Review. 1993. Vol. 52. No. 4. Р. 747.)
среди античных авторов, чьи сочинения привлекли тогда внимание русских переводчиков, почетное место занимают историки. В частности, в это время были переведены произведения Геродота, Диодора Сицилийского, Иосифа Флавия, Геродиана, Юлия Цезаря, Саллюстия, Веллея Патеркула, Валерия Максима, Тацита (не полностью), Светония, Флора, сборник «Писатели истории Августов» и так называемое «Сокращение римской истории до времен кесарей Валента и Валентиниана» Флавия Евтропия. Если добавить к этому переводы Корнелия Непота, Курция Руфа и Юстина, то выходит, что к концу XVIII века сочинения большей части античных историков были уже доступны русскому читателю [770] .
770
Фролов Э.Д.Русская наука об античности: Историографические очерки. СПб., 1999. С. 105–106.
Все это создает ситуацию «узнавания», особого «прочтения» событий французской революции через призму античной истории, усиливает назидательное значение исторических сочинений и демонстрирует устойчивость исторического мировоззрения века Просвещения.
Кроме того, если мы вновь обратимся к сочинению Минье, то увидим и у него явное присутствие античного компонента в трактовке событий французской революции. Например, говоря о жертвах революционного террора, Минье вспоминает мужество древних римлян или изгнание Тарквиния, заменившее казнь. Таким образом, память о событиях античной истории соединяется с воспоминаниями о французской революции, создавая особый «текст» прошлого, не только прочитываемый при свете настоящего, но и акцентирующий внимание на повторяемости явлений прошлого.
Важно отметить, что представления русского просвещенного общества о французской революции складываются не только благодаря историческим сочинениям. Важное место, особенно на начальном этапе формирования исторических взглядов, занимает непосредственное общение с людьми, которые так или иначе оказались очевидцами или участниками революционных событий. Среди таких людей выделяются прежде всего французские эмигранты, которые спасались в России от бедствий революции и часть которых стала новыми воспитателями русской дворянской молодежи. По словам Ключевского, «на место гувернера-вольнодумца становится аббат – консерватор и католик, это был гувернер третьего привоза» [771] . В то же время Герцен вспоминал о своем учителе французского языка Бушо, который поведал ему об эпизодах 1793 года и о том, как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Герцен отмечает значительное влияние рассказов наставника на его представления о французской революции, например роль фразы Бушо об измене короля отечеству и справедливости приговора, вынесенного ему судьями: «Этот урок стоил всяких субжонктивов; для меня было довольно; ясное дело, что поделом казнили короля» [772] . Д. Шляпентох в исследовании, посвященном влиянию французской революции на русскую интеллектуальную жизнь второй половины XIX – начала ХХ века, писал, что французская революция во многом определяла философские взгляды Герцена. А.И. Герцен останавливался на этом вопросе во многих своих работах, а в «Письмах из Франции и Италии», «С того берега», «Былом и думах» он обсуждал французскую революцию в деталях, и его подход к ней развивался вместе с эволюцией его собственной философии. Д. Шляпентох выделил соответственно четыре этапа в развитии подхода Герцена к французской революции 1789 года [773] . Слова-символы французской революции прочно вошли в интеллигентский дискурс и могли использоваться для представления других политических событий, определения сущности политических взглядов и направлений. Так, А.И. Герцен, описывая в «Былом и думах» противостояние славянофилов и западников, использует для характеристики двух ветвей славянофильства, отличающихся степенью радикальности воззрений, названия «ультраякобинцы» и «умеренные жирондисты». Первые отвергали все бывшее после киевского периода русской истории, вторые отрицали только ее петербургский период [774] . Французская революция стала знаковым событием не только для Герцена и других западников, постоянно обращавшихся к европейскому историческому опыту, но и для славянофилов, также сформировавшихся под влиянием европейских идей. Например, Герцен называет Ивана Киреевского поклонником свободы и великого времени французской революции [775] . Параллели проводятся между характером личных отношений среди деятелей французской революции и персональными связями в русской интеллектуальной среде. Это касается прежде всего соотнесения личного и общественного, формирования стратегий поведения по отношению к идейным противникам. Имеется в виду принципиальность, твердость в отстаивании своей точки зрения, несмотря на дружеские отношения, и даже готовность разорвать личные отношения по идейным соображениям. В сознании некоторых представителей революционно настроенной русской интеллигенции происходит определенная идеализация образа французских революционеров.
771
Ключевский В.О.Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. М., 1993. Кн. 3. С. 414.
772
Герцен А.И. Былое и думы. Ч. 1. // Герцен А.И. Собрание сочинений. Т. 8. М., 1956. С. 64–65.
773
Shlapentokh D. The French Revolution in Russian Intellectual Life. P. 104
774
См.: Герцен А.И.Былое и думы. Ч. 4. С. 152
775
Там же. С. 159.
Личные отношения много вредят прямоте мнений. Уважая прекрасные качества лиц, мы жертвуем для них резкостью мнений. Много надобно сил, чтобы плакать и все-таки уметь подписать приговор Камиллу Демулену [776] .
Герцен с присущей ему наблюдательностью сумел заметить очень важную черту в отношении части русской интеллигенции к французской революции. Такой особенностью было создание целостного эмоционального образа, который не совместим с критическим осмыслением исторического процесса, что приводит к сакрализации и самого явления, и лиц, с этим образом связанных. В качества примера можно привести характеристику отношения Н.Х. Кетчера к французской революции [777] , данную А.И. Герценом:
776
Там же. С. 203.
777
Н.Х. Кетчер (1809–1886) – писатель-переводчик, врач, член кружка Н.В. Станкевича, друг А.И. Герцена и Н.П. Огарёва.
Девяностые годы, эта громадная, колоссальная трагедия в шиллеровском роде, с рефлекциями и кровью, с мрачными добродетелями и светлыми идеалами, с тем же характером рассвета и протеста – поглотили его. Отчета Кетчер и тут себе не давал. Он брал Французскую революцию, как библейскую легенду; он верил в нее, он любил ее лица, имел личные к ним пристрастия и ненависти; за кулисы его ничто не звало [778] .
Субъективность созданных и транслируемых образов соединяется с эмоциональным восприятием, препятствующим критическому осмыслению исторических событий, но тем лучше способствующим сохранению их в исторической памяти и представлениях. Вспомним слова К.Н. Батюшкова: «О память сердца, ты сильней / Рассудка памяти печальной!». Французская революция стала для русских интеллектуалов первой половины XIX века одним из основных мнемонических мест, важнейшим фактором формирования исторического сознания русского общества и политической традиции в России.
778
Герцен А.И.Былое и думы. Ч. 4. С. 226.