Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

Это была самая настоящая неожиданность. Вдруг узнать, что мой старик чужой. Тут было над чем задуматься…

Они развелись, мои родители, когда мне было около восьми лет. Развелись вроде бы тихо, пристойно, разменяли квартиру, но остались в добрых отношениях. Старик бывал у мамы, правда, нечасто, иногда в будние дни заходил за мной, и мы шли с ним гулять, в кино или в зоопарк. Однако чаще всего мы встречались у бабкина. Так уж повелось, что я приходил к ней по субботам и оставался иногда и на воскресенье.

Бабкин мой, в общем-то, неплохая, в достаточной мере неназойлива. Лошадь говорит, что она обладает редким качеством — чувством такта.

Бабкин никогда не засыпает меня вопросами, не лезет в душу. Даже мама считает ее легким человеком в общежитии. А мама редко говорит хорошо о людях, обычно умеет в ком угодно отыскать что-нибудь отталкивающее или просто смешное. У нее глаз острый, далеко не добрый, но к бабкину она относится вполне терпимо.

Старик у меня веселый, у него в достаточной мере развито чувство юмора, и он не обижает попусту. Теперь, когда я уже вырос, мы реже ходим с ним вместе в зоопарк или в кино, вернее сказать, почти не ходим. Случается, что он приходит к бабкину, а я или вовсе в этот раз не прихожу к ней, или тороплюсь уйти по своим делам, и он не обижается, не нудит, не забрасывает вопросами, куда идешь, надолго ли, скоро ли придешь; впрочем, бабкин тоже ни о чем меня не спрашивает. Одна мама любит влезать во все.

Я постоял немного на площадке, потом стал открывать дверь.

Открывал нарочно долго, гремел ключами, и, когда вошел в комнату, старик и мама сидели друг против друга как ни в чем не бывало.

Я сказал:

— Кроме бородинского, не было никакого.

— Вот и ладно, — сказала мама.

Поглядеть на них со стороны, вроде бы все в порядке. Мама и старик курят, оба улыбаются мне. Я спросил старика:

— Так как, пошли в кино?

— Пошли, — сказал он.

Мы еще несколько дней назад сговорились вместе пойти сегодня в кино.

Мама посмотрела на меня, перевела взгляд на старика. А мне вдруг расхотелось идти. Захотелось с ногами забраться на свою кушетку, погасить свет и в темноте основательно обо всем поразмыслить.

О том, что довелось услышать, о том, как все будет, как все сложится, и что мы все трое будем делать, и правда ли, что мама сказала, или это она все просто придумала ни с того ни с сего…

Я сказал:

— Иди один, мне чего-то не очень…

Старик не стал меня уговаривать.

— Как хочешь…

— Пойду почитаю, — сказал я, — мне дали на два дня книжку — первый класс!

— Что за книжка? — спросила мама.

— «Пещера Лейхтвейса», у нас в классе на нее очередь.

Мама презрительно подняла брови.

— Дикая халтура. Мне было бы жаль тратить на нее время.

— А ты что, разве читала про эту пещеру? — спросил я.

— Когда-то очень давно, даже уже не помню когда…

В другое время я бы воскликнул торжествующе:

— Значит, ты все-таки читала!

Но сейчас мне и говорить-то не хотелось. Ни о чем. Хотелось молчать и думать. И все, и ничего больше.

Я долго не мог заснуть в тот вечер, все время думал об одном и том же: неужели мама сказала правду? Неужели так оно и есть?

Лишь под утро я не то задремал, не то просто забылся немного; очнулся я от резкого маминого голоса:

— Юрка, ты опоздаешь в школу! А ну, быстро!

Я мгновенно открыл глаза, снизу вверх глянул на маму, она, видно, только что умылась, на ее бровях и висках поблескивали капли воды, щеки были свежие, как бы с мороза.

— Сейчас, — сказал я и быстро вскочил с постели.

Потом мы сидели с нею, как обычно, на кухне, завтракали, перебрасываясь короткими словами. Она была такая, как всегда, ровная, деловитая, надавала мне кучу поручений, это она любила: как только приду из школы, чтобы первым делом полил цветы, потом пошел в прачечную за бельем, потом купил молока и кефира и заплатил на почте за междугородные разговоры по телефону, которые она наговорила еще в апреле и все никак не могла собраться оплатить.

В другое время я бы сказал ей:

— Что бы ты делала без меня?

Но сейчас я молча выслушал ее, а она командовала своим звучным, хорошо поставленным голосом и в то же время глядела на себя в зеркало, производя, как я называл, последний осмотр: взбивала волосы надо лбом, мазала губы бледной помадой и, открыв рот, вдумчиво вглядывалась в свои зубы, как будто бы ее желтые от никотина зубы могли за ночь стать белоснежными, как вершина Эльбруса.

В другое время я бы наверняка сказал бы:

— Странные существа эти женщины!

Но сейчас промолчал, и отправился в школу, и по дороге думал:

«Может быть, это вовсе не она произнесла те слова, которые, должно быть, никогда не забудутся, не уйдут из моей памяти? Может быть, мне это послышалось, почудилось, показалось?..»

С тех пор прошло дней пять, а сегодня я сидел у Лошади в лоджии, ел крыжовник и лениво следил глазами за голубями, пролетавшими мимо лоджии.

Однако одна и та же мысль неотступно жила во мне, в ушах все время звучал мамин голос:

«Его отец не ты…»

Выходит, мой отец вовсе не отец мне. А чей же я сын? Кто мой настоящий отец?

Я спросил Лошадь:

— Ты своего отца видишь когда-нибудь?

Голос мой, я сам почувствовал, звучал равнодушно, как если бы я спросил о чем-то, не имеющем для меня решительно никакого значения.

Но как же вдруг сильно и больно забилось сердце…

— Очень редко, — так же равнодушно ответила Лошадь.

— Не скучаешь по нем?

— Вот еще. — Она засмеялась. — Он же не твой старик, который звонит тебе каждый день, то приходит, чтобы поглядеть на тебя, я моему до лампочки вместе с Мурзилкой, и он мне тоже до той же самой лампочки…

— Врешь, — сказал я, потому что не верил ей. Не мог и не хотел верить.

— Даю слово, — произнесла Лошадь высокомерно. Я посмотрел на ее лицо, хорошо и ярко освещенное солнцем, на вздрагивающие нервные ноздри, на глаза, чересчур открыто глядевшие на меня, и еще раз уверился, что она врет. Но ни спорить с нею, ни доказывать и убеждать не хотелось. К чему?

Мне казалось, я безошибочно прочитал ее мысли. Она обижена на отца за мать, за то, что тот ушел от них, за то, что редко приходит, а на самом деле она любит его и он наверняка ей не безразличен…