Истории, рассказанные негромко…

– И что бы ни случилось… а в голову не бери, – это говорил сутулый.

– Нехорошо, – отвечал бугай, поеживаясь и поводя бычьими плечами. Эти бы плечи на десять человек разделить и раздать – и будут как в мундирах – что у меня там такое, как у Петросяна. – Зажигалку обронил.

– Нет, возвращаться не будем, – невозмутимо сутулый ему.

– Нет, нехорошо, – снова здоровяк бубнит. На такую-то комплекцию голос поувереннее бы полагался, так нет же, мычание, бубнеж, робость.

– Молчи, – заклинает сколиозный.

– Плохо это, – здоровяк то да потому.

Бугай пепельницу то в ладонь возьмет, то выпустит. Супчик заказал и чай какой-то, и хлеба, хлеба принесите побольше. А на улице – батюшки – бывает ли такое – не десятое ноября же – полиция, прямо парами такие – и раз, и два, шестнадцать полицейских, теперь они в бейсболках, что совсем как будто неуместно. Господину Шаурме страшно, здоровяк на полицию не смотрит, а сутулый ему:

– А нет собаки.

– Не друг ты мне больше, – бугай пепельницей, как в этом, на льду-то который, керлинге, по столу прямо в сторону горбатого покатил. – Чужими руками жар загребаешь.

– Так я же с тобой был. Да ну чего говорить…

– Ну… знаешь… зря мы с тобой…

– Да не кричи, не кричи, – бугая успокаивает. – Не говори никому.

– Да ты и… да мы и как лучше. Она и… страх какой. У меня дети.

– Дети. Я и сам боялся. Все мы правильно сделали, все хорошо.

– Да меня же трясет практически! – громко снова.

– Ну чего, чего, у нас вот такие… нету в этом романтики.

– Какой еще романтики? Ты что, не понял, что мы щас сделали? Мы собаку убили!

Господин Шаурма чуть на стуле не подпрыгнул.

– Ну да, романтики, как это в интернете – догхантеры. Весь двор боялся, а мы… мы всем же помогли.

– Да нас посадят теперь, лопух в бинтах слышал, – в лицо господину Шаурме здоровый говорит.

– Н-не мое дело! – не на шутку струхнул господин Шаурма, а уйти по-прежнему боится.

– Ну что бы ты, дождался, пока она ребенка твоего цапнула? Илюшу? Или Стасика? Или – не дай бог – Анюточку? Наплодил сам детей… да всему двору страшно!

– А ты только стоял…

– Я руководил.

– Я думал, мы вместе…

– Я тебя прикрывал.

– Вы насчет меня не беспокойтесь, – наконец, господин Шаурма вклинивается. – Я вас поддерживаю.

– Он нас поддерживает, – сутулый с той же интонацией.

– Да только страшно мне. За это сажают вообще?

– За все сажают. Давай, доедай, нам пора возвращаться.

– И как ты спать сегодня ляжешь?

– Я, с вашего позволения, пойду, – набрался храбрости и поднялся господин Шаурма: всего семь минут до встречи с господином Самсой остается.

– Иди, – пожимает плечами сутулый.

И вот господин Шаурма покидает кафешку, коря себя за то, что разрешение спрашивал, а официантка слышала – но весьма скоро себя успокаивает, вспомнив похожую историю: тоже он подслушал, правда, в общественном транспорте, разговор двух тусовщиков студенческого возраста об особых таблетках аптечных, рецептурных, которые делают нечувствительным к наркотикам, хоть граммами нюхай потом – не возьмет.

«Это разновидности испанского стыда», – обобщил господин Шаурма, произведя в уме индуктивную операцию.

Итак, сидят на скамеечке господин Шаурма и господин Самса в парке, у господина Самсы в руках веточка, он чертит фигурки (квадратики, кругляшки) по гранитной крошке и вещает, что, находясь «в потоке», ты одновременно находишься и «в приятии».

– Мне что же, дырку в голове приять?

– Ну ты прими, ведь ты же в ресурсе, в моменте, тебе это дано – будь с этим, наполнись…

– Да мне как дождик когда даже каплет, аж в голове мутится, боль страшная.

– Нет, ну ты отнесись безоценочно, отпусти, создай намеренье отпустить, не попадай в иллюзию ума, почисти свой разум…

– Да вот мне доктор…

– Да доктор-то что…

– Да, говорит, мне надо, говорит, чтобы меня пересобрали.

– Ну так и я тебе про что?

– Ну так а где?

– А ты не помнишь, где?

– Нет, я не помню.

В ответ на это ошеломляющее признание Господин Самса весело смеется и обещает проводить господина Шаурму, «куда… ну, где» его «пересоберут», но вечером уже, после работы.

Что было в эти несколько часов, я вновь здесь пропущу (для краткости); и вот идут, значит, господин Самса и господин Шаурма по улице, спускаются в подвальчик, где их встречает улыбчивый и скромный Шаурмен-мечтатель.

– Смотри, что с ним, – показывает господин Самса.

– Ну что, ну, надкусили, ну…

– Ворона клюнула как будто, – подсказывает господин Шаурма.

– Пересобрать его бы, – советует господин Самса.

– Лаваш обычный, сырный?

Господин Самса смерил господина Шаурму оценивающим взглядом и ответил:

– Старик… ну… без обид… но тебе… ну… жирно будет сырный. Давай обычный, – обратился он к Шаурмену.

Шаурмен схватил господина Шаурму, бросил на стол, почти даже вовсе не засиженный мухами, разболтал, развертел, разоблачил его из лаваша, достал из большого такого, продолговатого кулька другой лаваш и принялся, прямо руками в одноразовых целлофановых перчатках, перешвыривать содержимое господина Шаурмы в другой лаваш.

– Как сам, наполненно? – чтобы прервать молчание, спросил господин Самса.

– Нервничаю много, – сквозь зубы ответил Шаурмен, заворачивая новый лаваш господина Шаурмы.

– Отчего, работы много? – предположил господин Самса.

– Да нет, работа всегда… Я всегда много работал, – откровенничал Шаурмен, прижаривая господина Шаурму. – Я, знаешь, видел много людей, которые не понять чем жили, и, честно скажу, завидовал им. Они жили свободно, им все равно, что денег нет.

(Господин Самса понимающе кивнул).

– Как перекати-поле, то тут, то там.

(Второй понимающий кивок).

– Свобода, короче.

(Третий).

– Но я всегда знал, что отвечаю за своих и не могу рисковать. Они дома не ценят…

(Четвертый кивок).

– Но зато у нас деньги всегда есть, я работаю без передышки, сам видишь…

(Пятый кивок, в знак того, что видит).

– Для меня как за радость на пенсию выйти: сделал дела – хоть помирать можно.

– Так, а нервничаешь из-за чего? – тактично вернул диалог в изначальное русло господин Самса.