Истории СССР

Девятый вал

От станции Волосово я тащился по размокшей жиже, именуемой у здешнего народонаселения дорогой, километра три. В совхозной управе мне подсказали в какой деревне базируются студенты Театрального института и убирают с полей морковку, капусту и турнепс. Вскоре за лесом послышалось пение и звон гитарных струн. Потом, увидев свет костра, я вскоре добрался до барака. Радостных воплей и речей мне никто не посвятил. Настроение у ребят было подавленное. Жили они в бараке на дощатых шконках, спали не раздеваясь, и не разделяя друг друга по полу и возрасту. Лара Гузеева и Лена Сафонова подошли ко мне с петицией от девчонок на такие лагерные условия жизни. Кашеварил им тут же на костре студент с постановочного факультета Боря Масовер.

Новичков всегда и везде бросают в самое дерьмо. Меня, только что распределившегося после аспирантуры, да ещё на должность старшего преподавателя (а люди эту должность ждали годами), ректор Николай Михайлович Волынкин бросил на помощь в совхоз, где по заведенной у коммунистов традиции на совхозных полях трудились осенью студенты.

Эту школу коммунизма я прошёл на своём горбу, обучаясь в ЛИАПе, потом работая там же на кафедре. В том, что это полезный труд, меня мой опыт не убедил. Но больше всего раздражало поведение самих совхозников, пьяниц и бездельников. Мои протесты против этой лавины честных и принципиальных граждан, сильно подпортили мне карьеру. Намаявшись собирать картошку в мёрзлой земле в конце октября, я, посланный со студентами ЛИАПа в Волосово, договорился с директором совхоза о норме выработки и убедил ребят повкалывать в сентябре, пока сухо, весь световой день. Директор был счастлив, глядя на их ударную работу, причитал, что никогда не видел таких трудолюбивых студентов, ставил их в пример другим, но когда мой отряд выполнил к концу сентября всю положенную норму, он начал витиевато объяснять мне, что я его не так понял и что работать все должны до тех пор, пока не уберём всю картошку. И за тех лентяев, которые сачковали, прохлаждаясь в кустах с Жигулёвским пивом. Я вежливо послал его по широко распространённому на Руси адресу и отправил ребят по домам. Потом меня вызывали в Райком КПСС, морщили лбы, упрекали в саботаже и обещали поломать карьеру.

Ребята угостили меня печёной картошкой и показали дом, где жил командир Шевлягин. Хозяйка, престарелая оглохшая старушка, показала мне горницу, где почивал, как она его прозвала, Гаврила Васильевич, и пошла растапливать самовар. С Кириллом мы быстро подружились. Кирилл хотел вступить в партию и нёс трудовую повинность, чтобы доказать искренность своего желания, быть в авангарде строителей коммунизма. Он был в восторге от того, как быстро я нашёл общий язык со студентами и с бригадиром совхоза и, главное, от того, как быстро мы убрали весь урожай. В его воображении я навсегда создал образ супермена.

Кирилл работал доцентом на кафедре экономики у Юфита и работой не был перегружен. Мы не дружили, но я часто принимал его приглашения посетить какие-то злачные места. Часто он приглашал меня к отъезжавшим в Израиль, своим друзьям-евреям, прицениться к распродаваемым по дешёвке вещам. В семидесятые годы, когда поток еврейских иммигрантов походил на полноводную Амазонку, а может и на Девятый вал, не заняться антикварным бизнесом было безрассудно. Драгоценности сами валились в руки. Отъезжавшим евреям, по мнению советских и партийных органов предававших как Иуды вскормившую и вспоившую их Родину, разрешали брать с собой самую малость необходимых в быту вещей. Мало того, что они должны были заплатить за полученное образование, оставить квартиры, так ещё и ограничивался вывоз мебели, скарба и постельного белья. Одна подушка под одну еврейскую голову, одно одеялко на двоих. Чтобы мало не показалось на чужбине. Говорить о вывозе драгоценностей и антиквариата было даже смешно. Комиссионки были завалены еврейским добром, скопленным за долгую жизнь и спасённым от революционеров, бандитов и фашистов. Теперь они вынуждены были всё продавать за бесценок. Но они всё равно уезжали.

Кирилл уезжать не собирался. Пока не собирался. Но его мать и родственники мечтали увидеть свою кровную Родину, вдохнуть воздух свободы и…

Мой авторитет, заработанный в совхозе, не позволял Кириллу обойтись без меня в мало-мальски приличной сделке. Мы ходили на все прогоны в театры, на все закрытые выставки антисоветских художников и он испытывал ко мне глубочайшее доверие.

Однажды Кирилл потаённо отвёл меня в сторонку и спросил, не хочу ли я купить полотно Ивана Айвазовского?

— У тебя роскошная квартира, потолки высоченные и даже держатели для картин есть. Дядька мой, адвокат, уезжает в Израиль и продаёт картину Айвазовского.

— Большая? — поинтересовался я небрежно.

— Да, большая. Как раз под твою квартиру. Три метра на четыре. «Девятый вал».

— Ты шутишь?

— Нет.

— Девятый вал в Русском музее висит.

— Тёмный ты, Коля. Айвазовский столько раз повторял морской сюжет, что этими волнами весь мир затопить хватит. Поедем, посмотрим.

Второе сильное заблуждение Кирилла на мой счёт состояло в том, что он был уверен в моём сказочном богатстве. Квартира моя, выменянная мною за пять лет каким то чудом с помощью Божией, конечно, не позволяла мне переубедить товарищей, добродушно приглашаемых на чай, что мне нечем их угостить и они считали меня страшным куркулём. Мои костюмы, приобретаемые по дешёвке в комиссионных магазинах, имели благородное английское происхождение и цены своей не выдавали. А манеры и замашки, видимо, приобретённые мною на просмотрах иностранных фильмов, всех моих приятелей вводили в глубокое заблуждение.

Дядя жил на углу улицы Чайковского и Моховой, в доме 18 века с высоченными потолками и камином. Картина занимала весь простенок от потолка до пола и завораживала чистотой красок. Мне трудно было скрыть восхищение и я подыскивал какой-нибудь умный и циничный вопрос.

— А её можно снять с рамы?

— Что вы, что вы? Если бы это было возможно, я попытался вывезти её и сам. Рама такого размера стоит так же дорого, как и картина.

— А сколько стоит картина? небрежно вставил я.

Дядя замялся. Начал рассказывать об истинной стоимости искусства, о трудных временах Ван Гога, о «Джоконде» Леонардо, случайно найденной на чердаке. Потом последовал долгий рассказ об истории сложного приобретения и трудного хранения полотна в нечеловеческих условиях советской действительности.

Мои мысли были совсем о другом. Продать картину сразу вряд ли получится. Кому она здесь нужна? Разве что подарить Обкому КПСС в Смольный от благодарных еврейских иммигрантов. Ни одна комиссионка такого размера картину даже не возьмёт. Вполне домашнего размера Айвазовский стоит сегодня не дороже костюма фабрики имени Володарского. Но приобщиться к когорте снобов хотелось очень. Понимая, что время работает на меня, я не стал тянуть жилы из дяди по поводу цены и заторопился на деловую встречу.

Быстренько я объехал мастерские знакомых художников, выведывая перспективы лёгкой наживы. Миша Щеглов посоветовал купить одну раму и наделать из неё несколько маленьких. Олег Иванов созвал у себя в Академии художеств совет знатоков и предложил мне заняться графическими работами, поскольку их легко перевозить. Доморощенные мои антиквары Стасик и Лёня отмахивались, прося серебро, золото и поделки Фаберже, которые хорошо продавались в Грузию и Азию. Покупателей среди знакомых кинорежиссёров не объявлялось. Айвазовский никого не интересовал.

Кирилл звонил мне каждый день, называл какие-то цифры, просил приехать на разговор, но я уклонялся от встреч. Сказать мне было нечего. Повседневные дела захлестнули. Искусство отошло на второй план.

Отъезд евреев напоминал Всемирный потоп. Гибло всё, спасались избранные. Мой друг Аркаша Плотницкий, математик по образованию, встал выше материальной трясучки и уехал с одним портфелем. У Славки в аэропорту вынули и конфисковали зашитую в подкладку шубы икону. Запрятанные в стульях драгоценности, таможенники потрошили получше Остапа Бендера.