История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Несмотря на свист пуль, Гуляевы нет-нет и выбегут к калитке, хотя из окон квартиры вся улица была как на ладони.

В воротах, в подъездах жались фигурки в казачьих папахах, с винтовками в руках… Труден был путь к булочной, разве лишь перебежками доберешься, но на второй день боев булочная закрылась. Значит, не напрасно мать сделала запас муки, заготовила вяленой рыбы, овощей в кадках — предчувствие не обмануло ее.

По словам казаков, заходивших во двор, центр города был в их руках. Значит, почти все улицы, ведущие к Крепости, где оборонялись рабочие, заняты были казаками. Вот туда, к Крепости, и были обращены взгляды матери и братьев Гуляевых, туда же направлены и дула казачьих винтовок.

Улица пуста, затаилась. Откуда-то вдруг появился на площади перед Артиллерийской человек в потертом пальтишке с поднятым воротником, руки — в карманах. Один как есть на широкой площади, под высоким небом. Казаки, должно быть, в изумлении смотрели на него и не стреляли. А он вдруг, широко размахнувшись, метнул — граната разорвалась, снег подняло, казаки схватились за ружья, и человек в худой одежонке с поднятым воротником остался лежать на улице.

Из двух дворов выбежали казаки во главе с офицером, упали на одно колено и дали залп по бойницам Крепости. И врассыпную — назад. Этот прием они за день повторяли не раз. Но мертвого до самой ночи никто не убрал — опасно. Лютость с каждым часом возрастала с обеих сторон.

Санька стал рваться к Крепости, но мать повисла на его плечах:

— Не пущу! Не пущу! Отец не велел! Рано тебе!..

Был предвечерний час, когда разлетелись вдребезги стекла в пустой комнате, где недавно заседал Рабочий комитет.

— Это с Горкиного двора стреляли, — сказал Алексей, — это их Горка навел.

Мать возразила:

— Они, поди, и без его подсказки знают.

А вскоре пуля ударила в голландскую печь, у которой мать грелась по вечерам. И над изголовьем кровати, на которой спали Алексей с Володькой, две пули просвистели, завязнув в стене. Сквозь разбитое окно хлынул морозный воздух, мать кинулась закрывать пробоину одеялом.

Вечером, стуча прикладами карабинов, в прихожую вошли двое: у одного седая прядь над виском, и по одежде, по осанке можно было понять, что благородного звания, а другой — стриженый юнец, по всем статьям казак.

— Чайку не согреешь, хозяюшка? — сказал седой.

Мать молча бросила в кипяток чай из последней пачки «Высоцкого и К°».

Старший вытащил из кармана кусок вывалянного в табаке сахара, обмакнул его и стал пить вприкуску, приговаривая:

— Что, мать, туго приходится?! Это и есть гражданская война. Не смогли немцев, так своих приканчиваем. У нас командир из новоиспеченных: «Гя-рой». Новый Кузьма Крючков.

Вовка улыбнулся незаметно.

— Ваши казаки у нас все стекла побили, — сердито сказала мать.

— Тут виноватого с огнем не сыщешь. Пуля дура. Ей не прикажешь.

Непрошеный гость вытер нежданно чистым носовым платком оттаявшие мягкие усы и поднялся, за ним и казак.

— Спасибо за угощенье. Не больно ты разговорчивая, мать. Оно и понятно. Ну, да ничего. Еще день-два… У нас три казачьих полка и офицерский отряд. А их — солдатский полк да Красная Гвардия из штатских!

И они пошли прочь, и у порога молодой казак, не проронивший слова, обернулся, посмотрел злыми глазами, громко за собой хлопнул дверью.

— Если эти верх возьмут, не видать нам нашего отца, — не обращаясь ни к кому, сказала мать. Одним вздохом сказала, как бы и не словами.

— Не возьмут, — жестко сказал Санька.

Прошел и день, и два. Казаки заходили во двор, хвастали, что Крепость окружена и теперь дело верное…

В городе занялись пожары. Небо по вечерам стало красное, огненное, здесь и там пламя взметывало вверх, точно из преисподней вырывалось. Горело и на Артиллерийской. Пес Полкан метался по двору, а потом пропал вдруг. Вспыхнуло близко, через дом. Хозяин — недавно еще богатый купец — бегал с веранды на веранду, заламывал руки:

— Все пропадем! Дому сто лет скоро. Сгорит, что березовое полено!..

В черное небо взлетали искры, горящие головни, огонь плясал внутри и выхлестывался сквозь окна. Трещали балки, вокруг было жарко, светло, соседи стояли поодаль, молча смотрели. Было в пожаре что-то весело-разрушительное и страшное — не лачуга горела, а жилой дом!

Надо было спасаться. Мать, поставив в русскую печь калачи из белой муки, с шумом задвинула заслонку и быстро собралась в дорогу: завернула в простыни одежду, белье, затянула узлы… Из всех дверей выходили на открытые веранды мужчины и женщины с узлами и корзинами. За ними плелись дети. Кров оставался позади. Вдогонку — горящее небо. Люди торопились по улице, втянув голову в плечи, держась поближе к домам, от пуль хоронясь за выступами. Красное небо плясало и падало на них.

Гуляевы шли в хвосте. Мать, замирая сердцем, пропустила детей вперед, как бы прикрывая собственным телом. Ах, только бы не в голову… Самое трудное — пройти Артиллерийскую, ныне такую долгую… И прошли, невольно прислушиваясь к стону горящих деревьев и свисту пуль. И не столь опасную Тарасовскую миновали.

Гуляевы остановились перед подъездом, который был знаком только матери с Санькой. Здесь жила родственница их, двоюродная сестра матери. Она ахнула, отворив дверь. Мать прочла на ее лице испуг, по отступать было поздно. Из комнаты вышли две девочки лет пятнадцати и двенадцати, чистенькие, в белых блузках. Мать опустилась на стул, развязала платок. Потом сестра увела ее для разговора. Братья Гуляевы рассматривали обстановку и девочек. Алешино внимание привлекли писанные маслом картины в золоченых рамах, большой шифоньер… А Володьку более всего восхитило, что тут же в квартире уборная, да теплая, чистая, и даже с туалетной бумагой в ящичке, чего он никогда не видел.

Они освоились быстро, мальчики на время забыли о пожарах, о стрельбе. Пока женщины хлопотали на кухне, Санька усадил старшую из девочек в кресло, велел закрыть глаза и начал издали гипнотизировать. Он выделывал руками разные пассы, потом подошел, наклонился и поцеловал ее в губы. Алешка при этом внезапно распрямился, точно пружина, ожидая взрыва, но девочка, вскочив, засмеялась и погрозила Саньке пальцем. Тогда Алеша набрался смелости и сказал:

— Давайте сыграем во что-нибудь.

— В карты, — сказал Володька, и Алеша грозно посмотрел на него.

— В фанты, — сказала младшая из девочек.

— С поцелуями? — спросил Санька.

— Конечно, — уверенно ответила старшая.

А Володьке сунули в руки альбом для рисования, цветные карандаши, но его разморило в тепле, и он заснул. Он проспал до позднего вечера. На ночь мать перенесла его на тюфяк и положила рядом с Алексеем. Саньку устроили на раскладушке.

На рассвете братья услышали гул пушек. Дребезжали стекла от дальних разрывов. Было тошно слышать, как пушки стреляют по Крепости. Утром хозяйка дома, приютившая Гуляевых, принесла слух: будто бы к казакам подошло подкрепление с Урала и привезли шестидюймовые орудия.

— Ожидается штурм Крепости, — сказала она.

Мать перекрестилась при этих словах и зашептала что-то, хотя ранее незаметно было, чтобы она произносила молитвы.

2

Бои в городе не затихали уже вторую неделю. Начался голод. По уверениям казаков, на Артиллерийской пожары удалось потушить и, судя по приметам, дом, где жили Гуляевы, не сгорел. Санька не раз пытался пройти к дому, но казаки не пускали его.

Родственница каждый день упрекала мать:

— И чего ты оставила калачи?! Вещи забрала, но вещами сыт не будешь.