История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Да. Да. Смирился гордый человек.

— Может, чаю попьешь с нами?

— Спасибо. Мне домой пора. Мои волнуются: я с самого утра отсутствовал.

— Где же ты был, Осип?

— Гулял. Был в церкви.

— Ты разве верующий?

— По семейной традиции, — он улыбнулся, и глаза улыбнулись. — Дуся, приютишь Николашу, если что со мной?..

Он поднялся и так же просто, не спеша, попрощался. Незаметно ушел, тихо. Как сказал бы Илья: подобно призраку. И было непонятно, зачем приходил.

— Значит, беды ждет, сердцем чувствует, — сказала мать.

И это была правда. Через несколько дней дядя Осип арестован был как заложник. Мать, получив это известие, опустилась на стул и сложила ладони, качая головой, что означало: «Плохо дело». Вести с фронтов были отчаянные, и ненависть с обеих сторон непомерная.

4

Санька, громыхнув каблуками рваных сапог, вошел в комнату, сбросил шинельку, сказал:

— Мама, я записался в Красную Армию. Я решил это сразу, как только получили письмо Ильи. Только не сердись, не отговаривай, дело сделано!

Мать подняла на него темные, не потерявшие блеска глаза:

— А об нас троих подумал, когда «дело делал»?!

— Мама, — сказал Санька смешавшись, но ненадолго. — Ты посмотри на карту, которая в газетах напечатана. Кругом белые. Со всех сторон черные стрелы — это все они. От Советской Республики совсем мало остается. Что же мне: ждать, когда ничего не останется? Нет, этого не будет, это я тебе говорю как бывший красногвардеец! — Он даже зарделся весь при этих словах.

Мать обняла Володьку, наблюдавшего эту сцену.

— Все оставляют нас. Никому более не нужны.

Однако Володькино любопытство было возбуждено до крайности, и он сказал:

— А тебе красноармейский паек дадут?

— Дадут, — ответил Санька.

— А новые сапоги?

— И новые сапоги.

— И гимнастерку?

— И гимнастерку. Из английского обмундирования.

— А штаны?

— Отвяжись! — сказал Саня, оскорбленный наконец грубо материальным характером Володькиных вопросов.

Саня ждал оформления со дня на день, а когда оно состоялось, он не особенно о нем распространялся. Дело в том, что его зачислили в мусульманский полк, и в нем, могло оказаться, никто по-русски не говорит, а главное — в музыкантский взвод.

— Как же ты будешь играть на трубе, если тебе еще в детстве говорили: валяй на оглобле! — сказал Алешка. — Ты сколько раз пытался что-нибудь подобрать на мандолине, а получается только тринь-бринь.

— Возможно, мне надо будет не на трубе, а на пианино играть, — сказал Санька, забыв на минуту, куда и зачем его зачисляют.

Алешка засмеялся, и Санька, подумав, неожиданно сказал:

— Пусть другой в дудку дудит, а я потребую винтовку, я ни за что не останусь в музыкантском взводе! — Он снова распалился, Саня, щеки у него разгорелись.

Алешка оглянулся, кто-то стоял в дверях. Это была тетя Серафима, родная сестра дяди Осипа. Она была в черном пальто и черном платке и безмолвно стала на пороге. Скорбное лицо ее слишком много выражало.

— Дуся… — сказала тетя Серафима. — Осип расстрелян.

Мать шатнуло в сторону.

— Как заложник… — плача, сказала тетя Серафима.

— Какое несчастье! Надо сейчас же пойти к Маше. Что она? — едва слышно сказала мать, поспешно схватив пальто и едва попадая в рукава. — Одно к одному… Ты без меня никуда, Саня, слышишь? Ужас какой! Если я к вечеру не приду, вы кто-нибудь прибегите к тете Маше.

Через три дня пришел Николашенька. Все это время он скитался по пристаням. Что от случайных грузчиков перепадет — пристани опустели, — то и съест. Волосы у него были взъерошенные, глаза запали. Он явился прямо из своих скитаний, не заходя домой. И едва успел перемолвиться с братьями словом-другим, дверь распахнулась и вошли — без стука — Горка в новых ботинках и крагах и двое солдат. Обыск!

Из трех братьев Алеша, пожалуй, был самый находчивый, и он сказал, обращаясь к Сане:

— Спроси у него мандат. Может, они налетчики.

— За это ты ответишь мне, щенок! — Горка вынул удостоверение работника Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

— А где твое право на обыск? — сказал Саня.

— Ты с луны свалился? — зло ответил Горка. — Этот документ и есть право на обыск. Начинайте, ребята!

Ребята начали споро, разворошили постели, скинули матрацы, вытряхнули из шкафов одежду, простукали стены, обегали чердак и наконец из чулана притащили банку с порохом, который Алеша с Володей высыпали из патронов, подобранных на мостовой в январе, после бегства казацко-офицерского воинства. Этим порохом Гуляевы наполняли бумажные «лягушки» и поджигали или стреляли из ключей с полыми бородками; но часть пороха осталась.

Увидев банку, Алеша скривил губы:

— Оружие! Это мой порох. После белых собрал, когда они бежали к вокзалу. В январе еще.

— А патроны? А пули где? — сказал Горка.

— Выбросил! — ответил Алеша. — На кой они мне!

— А это что? — с торжеством произнес Горка, держа в руке боевой патрон.

У Сани отвисла челюсть:

— Забыл, будь он проклят! Забыл сдать. Положил на полку в чулане и забыл.

— Забыл?! Мы доберемся до всех забывчивых, которые в городе восстание готовили! Кому патроны передавал?

— А кто готовил восстание? — спросил Алексей.

Но Горка не удостоил его ответом. Он ткнул пальцем в сторону Николаши:

— Этот кто такой?

— Наш двоюродный брат, — сказал Саня.

— Я спрашиваю: кто такой?! — гаркнул Горка.

— Он в школе учится.

— Гимназист? — уточнил Горка.

— Мало ли кто был гимназистом и реалистом, — сказал Саня. — Прежнюю одежду донашивает.

— Взять! — скомандовал Горка, махнув рукой. — Этого и этого! — Он показал на Саню с Николашей и вытащил из кармана маслом блестевший пистолет.

На пороге Санька оглянулся, хотел что-то сказать, но «ребята» подтолкнули его, и он споткнулся, не успел…

Алешка с Володькой переглянулись. Не страх остался в них, а униженность, которую они еще не могли объять умом.

— А куда их повели? — несмело спросил Володя.

— Мне в точности известно: это Горка сказал казакам насчет Рабочего комитета, который — помнишь? — был в нашей крайней комнате. И они стреляли по окнам. А если бы еще он знал, что отец тогда был в Крепости… Он почему-то думал, что отец уехал.