История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

— А мы, — объявляет Его Величество Берю Первый, — мы уже в студии Биланкур.

Мы находим продюсера. Он занят тем, что разговаривает по телефону с банком и пытается превратить свои продюсерские чеки в обеспеченные. Похоже, у него это не очень получается, потому что последний день перед постом уже давно прошёл. После того как он положил трубку, его продюсерский лоб избороздили морщины. Не иначе как его бюджет нуждается в возбудителе, чтобы стать немного бодрее. Съёмки фильма — это как бутоны на спарже: ты видишь, как они появляются, но не знаешь, сколько это будет продолжаться.

Он смотрит на Берюрье и сухо его спрашивает:

— Вы не видели объявления в коридоре?

— Нет, — бормочет Здоровяк.

— Массовка уже набрана!

Я смеюсь и показываю ему удостоверение. Сразу же его лицо становится радушным, и если бы продюсер был способен краснеть от смущения, он бы, наверное, покраснел.

— Прошу меня извинить. Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь из-за таких пустяков. Входите!

Мы располагаемся в двух вращающихся креслах, и месье Сезетрантсенк (его имя) предлагает нам два виски и «Дюбоне´» от Чинзано (есть пепельницы для рекламы этой престижной марки из салона Жозефины Богарне), после чего он нам излагает подробности дела. Вчера вечером он занимался тем, что подписывал чеки (в минуту забытья или с усталости, как я полагаю), и его позвали на съёмочную площадку, чтобы устранить разногласие между режиссёром и звездой. В спешке он оставил свою ручку на столе. Когда он вернулся, предмет для успокоения кредиторов исчез. Утрата довольно ощутимая, ибо это была авторучка с прямой инжекцией, из литой платины и с колпачком из крупного бриллианта. Коллекционная вещица, которую ему подарил магараджа Лабаба в знак благодарности за шедевр кинематографа под названием: «Вырезанные кадры с Б.Б.».

В студии все бегают не переставая. Из временно сидящего персонала мы имеем директора студии, бухгалтера, режиссёра и секретаршу. Все они вне подозрений, как считает господин Сезетрантсенк [195] , которого между собой называют 16–35. Но это мы ещё посмотрим…

— Как зовут твою актрису? — спрашиваю я у Берюрье.

— Вирджиния д'Ирондель.

Мы спрашиваем по её душу. Нам говорят, что она на съёмочной площадке. Мы просим разрешения туда зайти. Нам его дают.

195

Буквально: «Шестнадцать, тридцать пять». — Прим. пер.

Красный свет загорается как раз в ту минуту, когда мы предстаём перед «Б». Костюмерша стоит наготове, держа на указательном пальце дюжину плечиков с висящими на них платьями. Мы ожидаем в её зловредной компании. Но вот красная лампа гаснет, двери распахиваются, и мы входим в пекло, как Старая гвардия в Ватерлоо. Среди декораций времён Людовика Шестнадцатого Жозефина де Богарне возлежит в позе госпожи Рекамье, возле её ног расположился какой-то тип в шапке с султаном.

— Это Наполеон? — волнуется Толстяк, показывая на него. — Я думал, что он выглядел по-другому.

— Нет, это Баррас, — говорю я.

Он показывает мне свою соседку, любезную Вирджинию. Это миловидная брюнетка, пикантная, и, в самом деле, она обладает формами, о которых упомянул Берю, в тех самых местах, которые он описал. Она стоит, опершись на канапе Жозефины.

Мы представляемся. Она дарит нам чарующую улыбку и объясняет мне, что играет Гортензию, дочь Жозефины. Скромный как шансонье, поющий солдатские песни, Берю дёргает меня за рукав.

— Ты видишь, что они делают в кино? — говорит он мне. — Они дурачат публику, как хотят, потому что я точно знаю: у Наполеона никогда не было дочери, на него это не похоже!

— У него не было, но у Жозефины она была, когда они поженились. Она у неё появилась от генерала Богарне, её первого мужа.

Он смотрит снисходительно на актрису, которая играет Жозефину. Она не креолка, но гримёры не поскупились на Бронзин де Молине, чтобы придать ей мартиникового налёта.

— У этой бабы явно был вкус на генералов.

Затем, переключившись на свою соседку:

— Думаешь, настоящая Гортензия была соблазнительной?

— Да, Толстяк. До такой степени, что Наполеон натянул её живьём и сделал ей короеда.

— Свою падчерицу? — вскрикивает Тучный.

— Да, он не был конформистом в том, что касается соло на подвязках. Гортензию он выдал замуж за своего брата Луи, так что она была одновременно: его любовницей, его падчерицей, его свояченицей и матерью его первого ребёнка. И ты увидишь, как удивительна бывает судьба: несмотря на все извороты, позы в виде пожара в соседнем доме, календарные ухищрения (римские и республиканские) и накладные глотмюшеры с индикацией времени, ему не удавалось завести шпротов с Жозефиной, так что прежде чем подумать о разводе, он начал думать о том, чтобы сделать преемником ребёнка, которого ему родила Гортензия. Но ребёнок умер в младенческом возрасте. Гортензия родила других со своим мужем, и одному из них, Луи-Наполеону, суждено было стать однажды Наполеоном Третьим. Забавно, правда? Наполеон Первый рассчитывал на то, что она ему даст Наполеона Второго, а она ему принесла Наполеона Третьего. Ты видишь, Берю, какие чудеса может творить история!

Мой человек слегка смущён. Особенно на него действует наэлектризованная атмосфера съёмочной площадки. Он с любопытством смотрит на актрис и операторов и улыбается широкой улыбкой режиссёру, прикинутому под режиссёра: в чёрных очках, замшевой куртке, с видоискателем на шее.

— Нужен ещё один дубль! — вдруг решает звукооператор. — У меня был треск во время наезда.

Все согласны. Ставят в известность режиссёра, он тоже согласен. Нас удаляют из поля зрения. Тишина! Красный свет! Приготовились! Мотор! Есть! Кадр! Жозефина 84, дубль два! Начали!

Баррас с султанчиком подходит к дивану. Он преклоняет колено и лихорадочно обнимает ноги Жозефины.

— Мари-Роз, любимая! — говорит он.

В это время раздаётся громкий голос Берюрье:

— Рамсы попутал, приятель, её зовут Жозефина!

Шум голосов! Стоп! Чей-то голос спрашивает, что за м… испортил дубль. В сочных выражениях рахит с пилюлями «Пинк» сообщает подробность, которой я не знал, а именно то, что настоящее имя Жозефины было Мари-Роз [196] .

196

Я нашёл подтверждение этому в трудах Ги Бретона. — Прим. автора.

Толстяк извиняется, хмурится, затем отпускает шутку, чтобы скрасить положение, тем временем оператор пользуется заминкой и ставит софит перед бедным пятисотником, который ни у кого ничего не просил.

— Мари-Роз, любимый парфюм для мужа, — выдаёт Его Вермотство! [197]

Это вызывает смех у всех рабочих сцены, кроме двух, которые в качестве средства от лобковых вшей используют длинные серые перчатки. Всё начинается снова! Баррас сообщает Мари-Роз, что он намерен выдать её замуж за некоего мозгляка Наполеона. Она упирается, потому что у него не тот габарит, чтобы заниматься псовой охотой. Он настаивает, обещает продвижение по службе Бонапарту. У него будет двойное жалованье на Рождество, семейное пособие, сидячее место в дилижансах, гражданское, военное и вечное почитание, а ещё камин из оникса, на котором будут выгравированы его победы. И Жозефина сломлена. Она говорит «ОК» и зовёт свою дочку Гортензию, чтобы объявить ей, что теперь у неё будет папа родом из Аяччио. Малышка говорит, что погода корсится, и в это время звучит «Стоп» в связи с тем, что в камере больше не осталось плёнки.

197

«Вермо» — альманах анекдотов по имени его создателя. — Прим. пер.

Новая пауза. Я хочу поспрашивать малышку Вирджинию, но она должна оставаться в свете, над которым продолжает корпеть главный осветитель, ибо из возможных дублей бедняжке осталась только её собственная дублёнка.

— Продолжай! — просит Берюрье Ненасытный.

— Что продолжать, Волдырь?

— Просвещать меня о Наполеоне. Я ещё не видел его на площадке, но я намерен воткнуть ему пару ласковых со знанием дела, когда мы с ним столкнёмся.

— Хорошо, — подчиняюсь я. — Мы его оставили, когда он стал первым консулом. У него абсолютная власть, но ему этого мало. Он хочет обеспечить себе будущее. Он организует плебисцит, чтобы стать первым консулом пожизненно!