История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века
Шрифт:
— То есть она его не отдала Марии-Антуалетте?
— Ты что, Толстяк! У тебя что, шарики заело? Я же тебе сказал, что это был гигантский кидняк.
— И как же всё это закончилось?
— Плохо. Видя, что никто не торопится со вторым взносом, ювелиры наехали на кардинала. У его бедного преосвященства чуть было не загорелась шапочка. Он остался без гроша, и ему так и не удалось оттянуться с её величеством, грустный финал! Почувствовав неладное, торговцы камушками пошли к королю. Лулу приказал провести расследование, и мадам де Ламотт была арестована. Вот только, не будучи дурочкой, во время процесса она ушла в несознанку.
Входит чувак в сиреневом домашнем халате, хмуря брови. Он выглядит лет на девятнадцать, с бледным лицом, прыщами, светящимися в неоновом свете, и причёской под «Битлз».
Он смотрит на нас глазами мрачными, как на похоронах.
— Что вам угодно? — скрипит он.
Поскольку играть должен Толстяк, я даю ему инициативу. Его Величество дожёвывает последнее печенье с подноса, вытаскивает своё удостоверение легавого, декорируя его мимоходом кремом шантильи, и представляется:
— Старший инспектор Берюрье и мой помощник, комиссар Сан-Антонио.
Необычное представление. Но упомянутый Бобишар Жером на это не обращает внимания.
— Полиция? — вскрикивает он, как в романах Лакримы Кристи [183] .
— Точно! — отвечает Толстяк. — У вас есть красный «триумф»?
— Да, но…
— Не прикидывайся овечкой, паренёк, лучше расскажи нам, как ты провел день вчерашний.
Берю цветёт. Ему нравится играть передо мной роль великого инквизитора. Он думает, что приводит меня в изумление, и раздувается как бык, принимающий себя за лягушку.
183
Агаты Кристи, конечно же. — Прим. пер.
— Но… — снова блеет и белеет Жером Бобишар, — я не понимаю, на каком основании вы…
— Ничего не надо понимать, паренёк, иначе твой чайник может закипеть. Всё, что от тебя требуется, это отвечать на наши вопросы. Что ты делал вчера, скажем, с четырёх до шести?
— Я был в кино.
— А твоя тачка тоже была в кино?
— Вчера я не ездил на своей машине! — отвечает с нажимом папенькин сынок.
Я навострил ухо. Почему молодой человек ответил так поспешно? И с такой твёрдостью?
— Можно взглянуть на эту лайбу, паренёк? — спрашивает Монументальный слащавым голосом.
— Да, конечно… — бормочет Жером Бобишар. — Если позволите, я надену костюм и провожу вас в гараж.
Толстяк позволяет. Как только юноша вышел, он толкает меня локтем.
— Я рылом чую, Сан-А! — делится со мной Прозорливый. — Этот пацан кривит душой. Он из тех бездельников, которые мажутся кремами и душатся «Ля Фужер» или «Вогезским Сиропом». Я слышал, что они там в высшем свете принимают ванны с лапшой, чтобы придать мягкости коже. Как ты думаешь, это правда?
— Похоже на то, — поддакиваю я.
— Интересно, а как они спускают её в ванне?
— Ты уже спрашивал меня об этом в другой книжке, Толстяк, — выговариваю я ему. — Не повторяйся, это не остроумно!
Триумфатор возвращается в великолепном костюме небесно-голубого цвета из шёлка диких шелкопрядов.
— Я должен вас предупредить, — говорит он нам, — мой дядя —
дипломат.Прыщавый вернул себе прежний апломб.
— Не комплексуй, — успокаивает его Берю, — мой отец работает дежурным на шлагбауме, но это не помешало ему сделать восемь детей под стук поездов.
Затем, глядя с восхищением на подозреваемого, говорит:
— Честное слово, ты так красив, прямо как прекрасная Ферровьера, с которой Леонар Довинченный рисовал Джоконду, сынок, — путает Просвещённый. — Ладно, погнали. Где он, твой гараж?
— В подвале.
Мы пользуемся лифтом. Пока это прекрасное творение уважаемых Ру и Комбалюзье спускает нас вниз, Бобишар мне говорит:
— Мой дядя — консул Франции в Голландии!
— Если он любит тюльпаны, лучше должности он просто не нашёл бы, — признаю я. — И потом голландцы, они такие замечательные люди. Завоёвывать море — это подвиг! Когда они захотят организовать зимние Олимпийские игры, они соорудят себе маленький Монблан и начнут выращивать эдельвейсы, чтобы сменить занятие.
С невесёлым видом и явно опешив, «паренёк» ведёт нас в свой бокс. Там стоит небольшой чудный «триумф», последний крик.
Увидев его, Берюрье делает гримасу и цедит мне в уши:
— Считай, не повезло, чувак. Белых полос нет.
И всё же он осматривает машину с учёным видом, чтобы сохранить престиж. Рахит смотрит на него искоса. Его Величество смотрит на заднюю часть машины и обнаруживает там — о ирония судьбы! — книгу по истории, посвящённую Французской революции. Случай способен принимать невероятные формы, когда старается.
Смягчившись, Бугай листает книгу.
— Ты интересуешься историей Франции, паренёк? — спрашивает он голосом, столь же влажным, что и фланелевое бельё землекопа.
— Приходится, потому что я пишу дипломную работу, — отвечает допрашиваемый.
Берюрье одобряет. Для него дело мёртвое, неувязочка. Будущий лиценциат по истории не может быть налётчиком.
— Это хорошо, — говорит мой приятель. — Надо стараться, паренёк. История — это такое дело. Когда знаешь, сколько ребятишек приходили и уходили один за другим, чтобы построить Францию, сразу чувствуешь себя таким маленьким.
Пока Толстяк расточает комплименты, я устраиваюсь за рулём и включаю стартер. Работает как часы. Классная тачка. Но вот ваш выздоравливающий Сан-Антонио вдруг становится задумчивым.
— Жером, — говорю я, — вы утверждаете, что вчера не ездили на своей машине?
— Нет, она не покидала гаража.
— Когда вы на ней выезжали в последний раз?
— Позавчера.
— Точно?
— Абсолютно. Клянусь вам!
— Слушай, Берю, вчера шёл дождь в конце дня, не так ли?
— Как из ведра! — уверяет Опухоль, у которого память чувствительна к переменам погоды.
— А позавчера?
— Нет! Было солнце… Как весной…
Я вылезаю из машины и надвигаюсь на рахита в шёлке диких шелкопрядов.
— Паренёк, — пародирую я Берю. — Вы выезжали на своей машине вчера. Не стоит отрицать!
— Я вам клянусь, что нет!
Бугай не может сдержаться. Его импульсивность это то, чем он силён. Он выписывает оплеуху своей широкой ладонью по прыщавой щеке Жерома.
— Не клянись, когда тебя не просят, паренёк! — предупреждает Толстяк.
Затем, в мою сторону, скучающим тоном, который он иногда принимает, чтобы выразить то, что его микроскопический мозг не в состоянии уразуметь: