История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк. 987-1460

Контрапунктом ко всей истории политического развития, которое я попытался здесь проследить, мне постоянно слышались отзвуки движения за мир Божий. Правление Людовика IX словно бы вдохнуло в это движение новую жизнь. Суверен, следуя приверженности Господу, вознамерился заставить свое королевство очиститься от скверны. Такой скверной была напрасно проливаемая кровь. И король, желая положить предел кровопролитию и настаивая, чтобы повсюду в королевстве последовали примеру его домена, запрещает судебные поединки, «дабы менее было смертей и членовредительства». Он «запретил поединки и повелел вместо боя представлять свидетелей и письменные доказательства». Людовик пожелал также и полного прекращения «частных войн», войн ради отмщения, что, конечно, было делом невозможным. Но тем не менее он призвал своих людей добиваться от конфликтующих сторон прекращения боевых действий на 40 дней, с предоставлением обеим сторонам королевских гарантий безопасности, чтобы дать им возможность за это время умерить свой пыл и попытаться склонить их к поиску решения спора путем переговоров. Скверну в королевство вносили деньги. Надо было изгнать из него тех, кто жирел, давая их в рост, — ломбардцев, каорцев, евреев. Король приказал выслать их всех, но и это оказалось невозможным. Богохульством подданных, делами непристойными, развратом осквернялось королевство. И вот азартные игры запрещены, проститутки согнаны в один из городских кварталов, а тем, кто «осмелился бы сквернословить» или «клясться какими-либо местами тела Господа нашего, или Богоматери, или святых», грозила суровая кара. Однако многие из таких мер оказались в свой черед невыполнимыми.

Не в силах создать рай в своих землях, Людовик сам отправляется на его поиски. Он поверг в изумление все королевское окружение, предприняв второй крестовый поход в Святую Землю. Умер он под стенами Туниса как мученик веры. Его народ давно уже в полном единодушии почитал Людовика святым. Церковь, вняв пожеланиям общества, официально причислила короля Франции к лику святых. Как отмечал один из современников процесса канонизации Людовика, «в управлении королевством он не только радел денно и нощно о сохранении жизней и целости телесной своих подданных, как положено ему было по его королевскому служению… но и о спасении душ христианских заботился более, нежели представить себе можно; и так прилежно… что, выполняя по-королевски свое святое служение, он и государством правил подобно священнослужителю». Rex et sacerdos — король и священник, являющие собой совершенство в одном лице. Сам папа признавал: Людовик Святой сначала научился управлять собой, сдерживая разумом плотские вожделения, а затем стал править подданными, утверждая правосудие и справедливость. Силой разума, горячей любовью к Богу Людовик Святой укрепил власть Капетингов в той же мере, в какой до него это удалось сделать Филиппу Августу, а поскольку сердцевиной политических структур в ту эпоху являлись родственные связи, его возвышение подняло на новую ступень в иерархии заслуг всю золотолилейную династию, его кровную родню и всех его потомков. Брат Людовика Карл Анжуйский, король Сицилии, считал, что и другие их братья — Роберт Артуаский, погибший в крестовом походе, и Альфонс Пуатевенский, умерший от ран и болезней, полученных в Святой Земле, также заслуживают венца мучеников веры. Сын Людовика Бернар де Клермон поменял свой титул. Если ранее он звался «сыном короля Франции», то отныне его стали называть «сыном монсеньора Людовика Святого». Святость его проявилась в освящении французской монархии.

Начиная с 1270 года, года смерти Людовика Святого, все более заметными становятся сдвиги, которые постепенно привели ко многим потрясениям и прежде всего к перевороту в представлениях людей того времени об окружающем мире. Он оказался гораздо более обширным и, главное, более многообразным и отнюдь не незыблемым, как это им представлялось ранее. Венецианские купцы, отправлявшиеся в дальние странствия за дорогими и редкостными товарами — тканями, мехами и пряностями, без которых не обходился теперь ни один праздничный день в домах аристократов, монахи нищенствующих орденов, которым король Франции платил, отправляя нести слово Божие в дальние края за мусульманский мир, и доходившие по Великому шелковому пути до границ Китая, — все они открывали для себя новый мир. А их рассказы о чудесных приключениях! Могли ли они тогда изумлять менее, чем потрясали слушателей повествования первооткрывателей Америки двумя веками позже? А ученые люди в те же времена с волнением и восхищением знакомились с не переведенными ранее произведениями Аристотеля, и в частности с его «Метафизикой» и комментариями к ней Аверроэса. Им открылось величие целостной и стройной системы взглядов, все положения которой вступали в острое противоречие с христианскими догмами. А когда к Кракову приблизились монгольские орды, которые можно было принять за племена Гога и Магога, предтеч Антихриста, в княжеских дворах, живших теперь в достатке благодаря усовершенствованной налоговой системе, благородное общество с изумлением узнало, что где-то на краю земли существуют иные цивилизации, с правителями мудрыми, но совершенно еще не знакомыми с Евангелием. Это общество трезво оценивало неудачи крестовых походов, считая вместе с Жуанвилем, что те, кто своими советами толкнули Людовика Святого на новую военную экспедицию против неверных, взяли смертный грех на свою душу. Надо было видеть, что таким путем нельзя добиться желаемого результата. И не лучше ли было бы, уподобившись Франциску Ассизскому, попытаться наставлять неверных на путь истинный убеждением, праведным примером? А как можно было теперь верить, что народ христианский поставлен в центр мира и что ход истории прямо направляет его к заполнению Вселенной до самых краев? Так постепенно становились очевидными неустойчивость порядка, считавшегося ранее незыблемым, и относительная неопределенность коллективной исторической судьбы, казавшейся ранее столь строго, раз и навсегда предначертанной.

Непосредственно затронутой здесь оказывалась опора этого порядка и вершительница судеб — Церковь и ее институты. Разрушение прежних представлений толкало верующих к сомнению. Можно ли обеспечить спасение души одним лишь безмолвным присутствием на церковных богослужениях, стоя перед амвоном, отделявшим теперь в соборах народ от клира? Не ближе ли верующий к Богу, если он глубоко верует, молча молится ему и, по примеру короля, проявляет милосердие к неимущим, собирающимся толпами у дворцовых ворот? Спасая душу богоугодными делами, подаяниями, почему бы меж богоугодных дел не воспользоваться дарами природы и не вкусить естественных телесных утех, не испытать всех радостей жизни? Так исподволь подтачивалась система ценностей, строившаяся на протяжении трех веков на основе тесной связи познания с моралью.

Мало-помалу находили себе новое направление и те потоки, которые ранее приносили землям Франции процветание большее, чем ее соседям, способствовавшие распространению влияния французской науки, строительного искусства ее архитекторов, равно как и диалектов ее рыцарей не только на весь Запад, но и гораздо далее, вплоть до Кипра и Морей. Подъем европейской экономики, обеспечивший господствующие позиции товарообмену, торговле, денежному обращению, постепенно лишал Францию плодов ее долгого первенства, которое пришлось уступить Италии с ее мореплавателями и банкирами. Деловые люди из Тосканы и Ломбардии, которые ранее в соответствии с вековой традицией отправлялись на встречи со своими английскими, рейнскими коллегами, коллегами из Фландрии, следуя через северные области Франции, теперь все чаще избирали иные пути — по новым дорогам, проложенным через Центральные Альпы, или же садились на большие суда, доставлявшие их из Средиземноморья прямо к берегам Северного моря.

Французские города пока еще не очень страдали от изменений в направлениях торговых путей, поскольку именно в городах концентрировалась экономическая жизнь. Господство городов над сельскими производителями крепло благодаря развитию кредитных отношений, а тем временем городской патрициат укреплял свою власть над цеховыми ассоциациями ремесленников и купцов, контролируя дальние перевозки сырья и готовой продукции. Так, например, в Лионе муниципальная власть была в руках 18 семей, тесно связанных между собой. В Реймсе полсотни бюргерских семейств, занимавшихся торговлей полотном и ссудными операциями, высоко вознеслись над всеми прочими цехами, и «большими», и «малыми», переложив на них почти все налоговые тяготы. Реймс насчитывал в то время около 20 тысяч жителей. Париж — вдесятеро больше. Город короля был самым густонаселенным в римско-католическом христианском мире и одновременно наиболее оживленным торговым центром, благодаря обосновавшимся здесь богатейшим и расточительнейшим семействам. Ломбардцы из Лети и из Пьяченцы имели в Париже свои конторы. Огромный по тем временам масштаб торговых сделок на ярмарках в Шампани, переживавших! в те годы период своего расцвета, не должен затмевать тот факт, что Париж играл тогда не менее существенную роль в финансовой области. Укрывшись за стенами, города поддерживали в королевстве иллюзию изобилия и благополучия, притягивавшую к себе, подобно миражу, бедняцкое население окрестных равнин.

Но вне городских стен существенные изменения экономической конъюнктуры уже становились очевидными. Горожане теперь вкладывали деньги главным образом в виноградарство, животноводство и лесное хозяйство, и, стало быть, росли цены на пастбища, на все более доходный строевой лес (в некоторых местах леса стали стоить вдвое дороже пахотных земель). В результате прекратились раскорчевка и распашка новых земель. Поля с продовольственными культурами отступали от городов, теснимые виноградниками, а по краям целинных земель, куда эти культуры оттеснялись, почвы были столь малоплодородны, что урожайность сходила на нет. Приходилось возвращаться на старые обжитые места, где создавался избыток населения, и, как следствие, возникала нехватка продовольствия. В пикардийских селениях теперь лишь одному крестьянину из десяти хватало средств на жизнь, и зачастую он оказывался лучше обеспеченным, чем его благородный мелкопоместный сосед. Каждый десятый не имел никаких средств и должен был идти побираться. Все прочие семьи, располагавшие менее чем тремя гектарами, могли прожить, лишь продавая свой труд. Мужчины шли наниматься к богатым фермерам, а женщины брались прясть пряжу для городских заводчиков. С 1270 года рост населения прекратился в результате всеобщего обнищания: скудное питание увеличило детскую смертность, да и взрослые стали умирать раньше. Особенно заметно сократилась рождаемость, поскольку женщины стали менее способны к деторождению и возможно потому, что в брак они стали вступать позже. Так, ко времени смерти Людовика IX прервались те глубинные процессы, которые с раннего Средневековья питали всесторонний прогресс во Франции.

Вместе с расцветом культа Людовика Святого королевство Капетингов достигло апогея своего величия и мощи в годы правления Филиппа IV, прозванного Красивым. Красив король — прекрасно королевство. Оно в его время стало более густонаселенным, чем когда-либо ранее, и каким оно уже не будет впредь, вплоть до времен Людовика XV. При Филиппе IV остро нуждающееся в деньгах государство начало осуществлять повсеместный учет потенциальных налогоплательщиков, что позволяет историку назвать определенные цифры, не рискуя слишком сильно ошибиться: от 20 до 23 миллионов жителей на всей территории, равной современной Франции. Впрочем, тогда же и начались изменения, придавшие территории страны гексагональную форму. Это был отход с Юга — король отказался от своих суверенных прав на каталонские земли за Пиренеями. И продвижение вперед на Востоке — к Тулу, Вердену и на плато Барруа. Таким образом, влияние королевских лилий чувствовалось теперь на всем протяжении от Шампани до Лотарингии, освобождавшейся от имперского господства так же, как и Прованс, где графами стали потомки Карла Анжуйского, брата Людовика Святого. В Лионе король поставил своих людей. Властитель герцогства Бургундского жил в Париже, а его дочь вышла замуж за одного из сыновей Филиппа Красивого. Графу Савойи французский королевский двор выплачивал ренту. Получал от него ренту и наследник графа Вьеннуа, который вскоре продал королю все свои права. Его титул перешел к будущему наследнику королевского престола. А за альпийскими перевалами плодородные долины Италии уже привлекали внимание властолюбивых принцев французского королевского дома. Они отправлялись туда в поисках приключений, и один из них стал править Неаполем, мечтая овладеть и Сицилией.

Будучи властелином самого обширного и самого мощного государства Западного мира, король Франции, тем не менее, не стремился к обладанию титулом императора. Фактически он уже правил целой империей. В своем качестве бесспорного наследника Карла Великого он мог, по мнению юристов того времени, господствовать и над Церковью в своем королевстве, покровительствуя ей за его пределами. Папский престол постепенно попадал в зависимость от его власти. Сложилось обыкновение собирать вселенские церковные соборы уже не в Риме, а на берегах Роны, куда прелатам, съезжавшимся из всех христианских стран, попасть было легче. В папской курии множилось число кардиналов из Франции.

В 1261 году сын ремесленника из Труа, обладающий учеными степенями, воспитанник парижских школ, завершил свою головокружительную карьеру, став сначала папским капелланом, а затем вступив на престол Св. Петра. Он тут же поспешил облачить в кардинальский пурпур тех, с кем вместе учился. В коллегии кардиналов сложилась, таким образом, сильная группа прелатов, готовых внимательно прислушаться к любым пожеланиям Капетинга и очень неуютно чувствовавших себя, находясь за Альпами. В 1306 году им удалось обеспечить избрание на папский престол выходца из Аквитании — Клемента V. Он пожелал обосноваться поближе к месту проведения соборов: в то время они созывались во Вьенне. Покинув Рим, понтифик перебрался в Конта-Венессен, бывший домен графов Тулузских, лишенных своих наследственных прав, которые присвоил Святой Престол. Папскую канцелярию он расположил в Авиньоне, где вскоре обосновался и сам. После него там остались и его преемники. За рекой напротив Авиньона Филипп Красивый приказал построить сторожевую башню — она словно брала Авиньон под свою защиту и одновременно господствовала над ним, являя собой бесспорное свидетельство подчиненного положения папской власти по отношению к могущественному королю Франции.

В то время все еще смешивали государство с королевскими домом и двором. И Филипп Красивый, постоянно окруженный ближайшими родственниками, действует прежде всего как глава семьи и всего своего рода. Каждый день он молится за упокой души усопшей родни, за Людовика Святого, по правую руку от которого он избрал место своего упокоения. Перед смертью Филипп завещает сыну неизменно следовать советам его дядьев. «Семейство», в котором он главенствует, имеет весьма широкие рамки и насчитывает несколько сот человек, расставленных по различным службам и «палатам»; они повсюду следуют за королем, куда бы он ни направлялся. А Филипп, действительно, все время в пути — либо к полям сражений, когда возникает необходимость, либо к местам паломничества, к монастырю Мон-Сен-Мишель, к храму Богоматери Булонской, к кельям отшельников в Мобюиссоне или в Пуасси, или же проводит время в нескончаемых выездах на охоту, коей он был большой любитель. Таким образом, «королевский дом» фактически отделился от «двора», оставшегося в старом, хоть и расширенном, дворце в парижском сите. Сохранившиеся архивы того времени, которые с тех пор стали содержаться в полном порядке, позволяют представить себе, как функционировали центральный орган королевской власти и люди, в нем работавшие, более ясно, чем документы предшествующей эпохи. Среди тех, кто занимался деньгами, было несколько иностранцев — «ломбардцев», таких как Биш и Муш де Сан Джиминиано, имевших в Париже собственные денежные «лавки» (банки). Однако главное внимание по-прежнему уделялось правосудию, доверенному попечению клерков и рыцарей короля — «рыцарей закона». Последние располагали оружием двоякого рода — мечом, полученным при посвящении в рыцари, и юридическими знаниями, обретенными на школьных скамьях. Но и те и другие были лично связаны с королем оммажем и клятвой верности, а также отдельной присягой, в соответствии с которой они обязывались честно хранить физическую неприкосновенность своего господина, его честь и его секреты. Они были верными слугами: ни одного из них королю ни разу не пришлось наказать немилостью. Поощряемые щедротами монарха, они думали и трудились для него.