История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

– Меня манила гроздь винограда на высокой стене, - сказал он, - я не мог достать до нее и оттого злился - мудрено ли? Теперь гроздь сорвана и более не дразнит мой взгляд - нашелся человек ростом повыше вашего покорного слуги.
– И полковник отвесил ей низкий поклон.

– Ах вот как, повыше ростом!
– вскричала она.
– Кто поумнее, приставил бы лестницу и взобрался бы на стену, братец Эсмонд! Кто посмелее, стал бы добиваться, а не глядел бы, разинув рот.

– Когда рот разевает герцог, виноград сам падает туда, - возразил Эсмонд с еще более низким поклоном.

– Да, сэр, вы правы, - сказала Беатриса, - всякий герцог выше вас ростом. И не вижу, отчего бы мне не быть признательной вельможе, подобному его светлости, который дарит мне и свое сердце и свое славное имя. Дары, которыми он почтил меня, - богатые дары. Я знаю отлично, что это сделка; и я иду на это и постараюсь выполнить честно свою часть обязательств. Когда мужчина в годах его светлости, а девушка от природы не склонна к чувствительности, охи и вздохи здесь ни к чему. Да, я честолюбива, Гарри Эсмонд, и охотно признаю это; если для мужчины не зазорно домогаться славы, почему бы и женщине не стремиться к тому же? Я вам больше скажу, Гарри: может быть, если б вы были со мной не столь смиренны и кротки, и вы могли бы добиться большего. Женщину моего склада, сэр, покоряют отвагой, а не вздохами и горестными взглядами. Вы мне поклоняетесь и славословите меня в гимнах, а я отлично знаю, что я не богиня, и у меня от вашего фимиама голова болит. Да и вам богиня быстро надоела бы, если б она стала называться миссис Эсмонд и брюзжать из-за того, что не хватает на булавки и нужно донашивать старые платья. Полноте, кузен. Богиня в чепце над кастрюлькою с кашей не может оставаться богиней. Пошли бы жалобы, попреки; а из всех нищих гордецов на свете мистер Эсмонд - самый гордый, позвольте вам заметить. Вы никогда не выходите из себя, но никогда и не прощаете тоже. Будь вы важной особой, вы, быть может, отличались бы добродушием; но вы - никто, сэр, и оттого вы для меня чересчур важная особа. Я просто боюсь вас, Гарри Эсмонд; боготворить вас я никогда бы не стала, а вы только с такой женщиной и можете быть счастливы, которая вас будет боготворить. Да что там! Если б я сделалась вашей женой, вы бы меня за первую же провинность удушили ночью подушкой, как мавр в трагедии, которая вам так нравится. Как, бишь, звали его жену, Дездемона? Непременно удушила бы, у вас и глаза, как у Отелло.

– Пожалуй, что удушил бы, - согласился полковник.

– Ну, а мне такой конец вовсе не по вкусу. Я собираюсь дожить до ста лет и побывать еще на десяти тысячах раутов и балов и играть в карты каждый вечер до самого тысяча восьмисотого года. И я хочу везде быть первой, сэр, и хочу, чтобы мне льстили и говорили любезности, а от вас я этого никогда не слышу, и хочу смеяться и веселиться, а на вас как взглянешь, никакое веселье на ум нейдет, и хочу карету шестеркой или восьмеркой, и бриллианты, и новое платье каждую неделю, и чтобы люди говорили: "Смотрите, вот герцогиня! Как хороша нынче ее светлость! Дорогу Madame l'Ambassadrice d'Angleterre! {Супруге английского посла (франц.).} Карету ее сиятельства!" - вот чего я хочу. А вы... вам нужна жена, которая будет подавать вам туфли и ночной колпак, и сидеть у ваших ног, и ахать и охать, слушая ваших Шекспиров и Мильтонов и прочий вздор. Маменька - вот для вас самая подходящая жена, будь вы чуть постарше; впрочем, по виду вы на десять лет старше ее, да, да, противный, насупленный старикашка! Сидели бы вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр.
– И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом: деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая "гори", в которую влюблен был путешественник в книжке.

– А что на это скажет ваш Питер Уилкинс?
– спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милее казалась, когда бывала в задорном расположении духа и высмеивала его.

– Герцогиня знает свое место, - со смехом отвечала она.
– У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от роду - милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не только они, но и все вассалы его светлости и все его единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость - первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король должен вернуться и вернется; я сама привезу его из Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим кринолином.

– Хочу верить, что вы будете счастливы в свете, Беатриса, - вздохнув, сказал Эсмонд.
– Мне ведь можно называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать почтительные поклоны вашей светлости.

– Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек,сказала она.
– Я очень благодарна его светлости за его доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю, что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением, послушанием и признательностью - все это я ему обещала, но только это; и его благородное сердце этим удовлетворилось. Он знает обо мне все - даже историю моего обручения с этим несчастным, которого я не могла себя заставить полюбить и которому охотно вернула его слово, радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять лет...

– Двадцать шесть, дорогая, - сказал Эсмонд.

– Двадцать пять, сэр; мне угодно считать, что двадцать пять; и за восемь лет я ни разу не встретила мужчины, который затронул бы мое сердце. Пожалуй... да, пожалуй, вам это однажды удалось, Гарри, хоть и очень ненадолго; это было, когда вы приехали из Лилля после вашей дуэли с негодяем Мохэном, которая спасла жизнь Фрэнку. Мне тогда показалось, что я могу полюбить вас; матушка умоляла меня об этом чуть не на коленях, и я поддалась - на один день. Но потом я снова почувствовала прежний холод и прежний страх - я ведь боюсь вас, Гарри, боюсь вашей меланхолии, и я была рада, когда вы уехали, и дала слово лорду Эшбернхэму, только чтобы больше не возвращаться мыслью к вам, - вот, если хотите знать правду. Вы для меня, должно быть, слишком хороши. Я не могла бы дать вам счастья и только извелась бы понапрасну, стараясь любить вас. Но если бы вы попросили моей руки в тот день, когда мы опоясали вас шпагой, ваше желание исполнилось бы, сэр, и за это время мы уже успели бы сделать друг друга несчастными. Я тогда нарочно весь вечер проболтала с глупым лордом Эшбернхэмом, чтобы позлить вас и маменьку, и, кажется, мне это удалось. Как легко говоришь сейчас обо всем этом! Кажется, будто тысяча лет прошла с тех пор, и хотя мы с вами сидим в одной комнате, нас разделяет высокая - высокая стена. Милый мой, добрый, преданный, скучный кузен! Я вас все-таки очень люблю, сэр, и горжусь вами, и знаю, что вы очень добрый и очень верный друг и что вы настоящий джентльмен, несмотря на... несмотря на маленькое неблагополучие в вашей родословной, добавила она, лукаво тряхнув головой.

– А теперь, сэр, - сказала она, церемонно приседая, - нам больше не следует беседовать с вами иначе как в присутствии маменьки, потому что его светлость не слишком вас жалует, а он ревнив, как мавр из вашей любимой трагедии.

Хотя самая ласковость, с которой были сказаны эти слова, пронзила мистера Эсмонда острой болью, он ничем не выдал наружно своего страдания (что впоследствии подтверждала ему сама Беатриса) и, отлично управляя собой, ответил с безмятежной улыбкой:

– Я еще не сказал своего последнего слова, дорогая моя, и потому беседа наша не может считаться оконченной. Вот, кстати, и матушка ваша (в самом деле, леди Каслвуд в эту минуту вошла в комнату, и Эсмонд, прочтя выражение тревоги в ее милых чертах, поспешил встать и почтительно поцеловать ей руку). Пусть миледи также услышит мое последнее слово; тайны тут нет, это лишь прощальное благословение в придачу к свадебному подарку от пожилого джентльмена, вашего опекуна; я привык смотреть на себя как на опекуна всей семьи, и мне кажется, я уже так стар, что всем вам гожусь в дедушки. А потому, как дед и опекун, я прошу миледи герцогиню принять от меня свадебный подарок - бриллианты, которые оставила мне в наследство вдова моего отца. Год тому назад я мечтал подарить их Беатрисе Эсмонд, но они и герцогине сделают честь, хотя для прекраснейшей женщины в мире их игра недостаточно хороша.
– С этими словами он достал из кармана футляр, в котором хранились бриллианты, и поднес его своей родственнице.

У нее вырвался крик восторга - камни и в самом деле были дивной красоты и ценности также немалой; и минуту спустя ожерелье уже сверкало там, где, в прелестной поэме мистера Попа, поблескивает крест Белинды, и украшало собою самую белую и самую стройную шейку в Англки.

Драгоценный подарок так обрадовал Беатрису, что, насмотревшись в зеркало, чтобы проверить, как выглядят бриллианты на ее прекрасной груди, она бросилась к своему кузену на шею и, должно быть, намеревалась заплатить ему монетой, которую он не прочь был бы принять с ее прелестных розовых губок; но тут дверь отворилась, и слуга доложил о прибытии его светлости нареченного супруга.

Герцог довольно неприязненно покосился на мистера Эсмонда, однако же отвесил ему низкий поклон, прежде весьма церемонно подойдя к руке обеих леди. Он прибыл в своем портшезе прямо из дворца, расположенного неподалеку, и был при обоих орденах, Подвязки и Чертополоха.

– Взгляните, милорд, - сказала Беатриса, приблизившись к нему и указывая на обвивавшее ее шею ожерелье.

– Бриллианты!
– сказал герцог.
– Гм! И недурные.

– Это свадебный подарок, - сказала Беатриса.

– От ее величества?
– спросил герцог.
– Королева очень добра к вам.

– От кузена Генри, от нашего кузена Генри!
– в один голос воскликнули обе леди.

– Не имею чести знать такого. Милорд Каслвуд, насколько мне известно, был единственным сыном, и у вашей милости тоже как будто нет племянников.

– Милорд, это подарил мне кузен, полковник Генри Эсмонд, - сказала Беатриса, храбро взяв полковника за руку, - тот, кому мой отец поручил заботу о нас и кто уже сотни раз доказал свою любовь и преданность нашему семейству.

– Герцогиня Гамильтон не может принимать бриллианты ни от кого, кроме мужа, сударыня, - сказал герцог.
– Я вынужден просить вас возвратить эти драгоценности мистеру Эсмонду.

– Беатриса Эсмонд вправе принять подарок от нашего родственника и благодетеля, ваша светлость, - с большим достоинством возразила леди Каслвуд.
– Она пока еще моя дочь; и если мать дает ей на это разрешение, никто не вправе его оспаривать.

– Родственника и благодетеля!
– повторил герцог.
– Я не знаю никаких родственников и не потерплю, чтобы у моей жены числился в благодетелях.