История одного крестьянина. Том 2

— Ну еще бы, все шло гладко, точно по нотам.

— Я думаю, — рассмеялась Лизбета. — А у меня, знаете ли (и она сделала вид, будто хватает что-то и рассовывает по карманам), были карманы до пят. Иной раз Мареско вроде бы рассердится да как крикнет: «Ах ты, мародерка ты этакая! Вот велю расстрелять тебя перед всей ротой для острастки!» Но тут все расхохочутся, и он рассмеется со всеми. Подумайте сами, неужто надо было ждать, пока прибудут фургоны комиссаров, генералов и полковников? Да разве мы не рисковали своей шкурой так же, как они?

— Конечно, — соглашался Шовель, — но ведь добро-то народное…

— Народное?.. Вот глупости!.. Народное добро все разошлось по карманам реквизитчиков. К тому же знамена, картины, миллионы — все это пошло Директории от имени командующего. Вы видели списки?

— Да, видели.

— Так вот, разве поход на Майнц, война в Вандее и в Голландии принесли нам хотя бы четверть всего этого?

После обеда и рюмочки вина Лизбета собрала все свои побрякушки и с Этьеном и Кассием отправилась в Лачуги-у-Дубняка. Мы с порога смотрели им вслед, а папаша Шовель заметил:

— Ну и мародерка!.. Эх, бедный ты мой Мишель, и семейка же у тебя!

Он, однако, улыбался, ибо Лизбета так просто и откровенно рассказывала о своих похождениях, что сразу видно было: она считает это справедливым и таким же естественным, как, скажем, выпить рюмочку водки. И даже похвалялась своими деяниями, как большою заслугой! Но самое смешное, что все дамы нашего города, которые прекрасно знали, что Лизбета — дочь старика Бастьена из Лачуг-у-Дубняка, и помнили, как она, босая, чуть ли не в одной рубашке, бегала по большим дорогам, восторгались теперь ее платьями, шляпками, кольцами и манерами важной дамы. Прожила она у нас неделю и каждый день, утром и вечером, меняла туалеты: то наденет шелковое платье, то бархатное, и все — с отделкой по итальянской моде. Иные платья были такие жесткие, точно из картона — столько на них всего было нашито: наверняка она стащила их в какой-нибудь церкви или старинном замке, где хранились подвенечные платья со времен первых пап. А впрочем, кто ее знает!

Многие дамы, весьма почитаемые у нас в Пфальцбурге, при виде ее тихонько восклицали, обращаясь к соседке:

— Взгляните-ка!.. Нет, вы только взгляните!.. Ах, безобразница! До чего разоделась-то!..

И, нимало не смущаясь, они посылали слуг в «Город Базель» с просьбой, чтобы госпожа Мареско дала им поносить какое-нибудь украшение или драгоценность: ведь и им хотелось прослыть модницами. Лизбету приглашал к себе господин мэр, госпожа комендантша, — ей оказывали у нас прием почти как Бонапарту в Париже.

Да, немногие люди умеют соблюсти свое достоинство и не сгибаются в три погибели перед теми, кто преуспел! Мне было стыдно до ужаса. Зато дома, к нашему великому удовольствию, как только не издевалась над ними Лизбета!

— Везде одно и то же, — пожимая плечами, говорила она. — Утром, когда я хожу в своей будничной юбке, в старых туфлях, повязав голову красным платком, все говорят: «А вот идет бывшая маркитантка из тринадцатой легкой!», а вечером, как нацеплю всю эту мишуру, сразу говорят: «Госпожа капитанша!» Того и гляди, еще за бывшую примут. Но я головы не теряю: что днем, что вечером соображаю одинаково. Эх, до чего же глупы люди! Как они любят, чтобы им пыль пускали в глаза.

Пока Лизбета не уехала, отец каждый день приходил к нам обедать и играл с маленьким Кассием. Бедный старик был в полном умилении и со слезами на глазах поминутно повторял:

— Господь милостив к моим детям. Вот уж никогда не думал, что при моей-то нужде они будут так жить.

Он не мог налюбоваться на свою дочку. Каждое ее слово было для него непреложною истиной.

— Ах, — частенько восклицал он, — если б бабушка Анна и дедушка Матюрэн видели вас, они бы решили, что это дагсбургские помещики.

— Правильно, папаша Бастьен, — говорил Шовель, широко улыбаясь и протягивая ему понюшку табаку, — и всем этим мы обязаны революции: это она всех уравняла и смела разделявшие людей перегородки. Надо только, чтобы те, кто вчера платил оброк, не стали завтра взимать его. А те, на ком пытаются ездить, пусть сами себя защищают — это их кровное дело, мы-то выполнили свой долг.

Что же до моей матери, ее было не затащить к нам. Она ходила к Лизбете в «Город Базель», любовалась ее сокровищами и, воздев руки к небу, восклицала:

— Благословение божие на вас! Послушай, дай мне это! И вот это тоже!

Однако Лизбета знала, что все перекочует к мадонне из Сен-Вита, и потому дарила матери лишь старые тряпки, а вечером говорила нам:

— Если бы я ее послушала, вся моя добыча перешла бы назад, к попам и фанатикам.

Скоро Лизбета уехала. Бертье вступил в Рим. С ним был и Мареско. Он написал об этом Лизбете, и она пожалела, что оставила бригаду. Она стала торопиться, говоря, что, мол, хочет, чтобы папа благословил Кассия. На прощанье она обещала всем пфальцбургским дамам, нашей матушке, тетушке Катрине привезти разные реликвии — кусочки креста господин, частицы мощей святых мучеников, ибо все это снова входило в моду.

Накануне своего отъезда она потащила нас с Маргаритой к себе в гостиницу и насильно всунула мне большие часы с репетицией, которые сохранились у меня по сей день и отлично идут. Ну и подарок же это был — просто чудо: на задней крышке выгравирована маленькая корона, и бой медленный, красивый, точно у соборного колокола. Эти часы так и прослужили мне всю жизнь. Но тогда я не хотел их брать.

— Это тебе Мареско прислал, — сказала мне Лизбета, — в память о том, как ты спас нам жизнь во время отступления из-под Антрама. — Она крепко поцеловала меня и, передавая мне Кассия, сказала: — Он тоже просит тебя принять наш подарок, Мишель. Мареско сказал мне: «Эти часы — для твоего брата. Я добыл их своею шпагой. Я не отдавал за них презренный металл какому-нибудь часовщику на углу: они добыты на поле боя, и я кровью заплатил за них. Передай ему это, Лизбета, и скажи, чтобы он поцеловал нашего малыша».

Тогда я взял часы и положил в карман. Мне приятно было слушать такие слова: видно, недаром был я в солдатах.

Лизбета настаивала, чтобы и Маргарита выбрала себе кольцо по вкусу. Маргарита взглянула на меня. Я знаком дал ей понять, что надо согласиться, иначе сестра обидится. Маргарита выбрала совсем скромное колечко с жемчужинкой, поблескивавшей, как слеза, но после отъезда Лизбеты так ни разу его и не надела: ей все думалось, а вдруг это кольцо принадлежало какой-нибудь девушке или женщине, убитой во время погрома. Мне тоже являлись такие мысли, но я ни слова не сказал жене о своих подозрениях.

Лизбета сунула мне еще сто франков для отца, наказав ничего не давать матери, ибо она тут же отнесет деньги неприсягнувшему попу из Генридорфа.

В день отъезда Лизбеты, часов в пять, мы все собрались в читальне — тут был и дядюшка Жан, и Летюмье, и многие другие наши друзья. Когда погрузили все ящики, Батист пришел за Лизбетой. Мы расцеловались, и сестра моя с Кассием, сопровождаемые добрыми напутствиями и наилучшими пожеланиями здоровья и счастья, сели в карету, дожидавшуюся их среди толпы любопытных у наших дверей. Было там и несколько дам со своими мужьями. Они раскланялись с Лизбетой, обменялись последними приветствиями, и Лизбета, приподняв Кассия, крикнула нам: