История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

Эксперименты проводил на собаках. По окончании опыта убивал собак путем кровопускания. Убитых собак передавал “делегату” физиологического отдела Академии наук СССР. Там по рецепту профессора А. Г. Гинецинского из них изготовляли котлеты».

Папа ставил опыт, потом пускал кровь собаке, потом передавал «делегату» из кафедры физиологии. Но сколько было кроликов? Пять? Двадцать? Сколько собак? Сколько человек на двух кафедрах – кафедре ПТОВ и кафедре физиологии, размещающихся в одном здании?

«У меня дома в подвале были заготовлены на зиму 14 куб. м сухих березовых дров. Когда мы с преподавателем кафедры В. Н. Розенбергом (сыном известного профессора по инфекционным болезням Н. И. Розенберга) затопили у меня дома плиту, чтобы согреться, он радостно крикнул, что пахнет пригорелым хлебом. Оказалось, что моя жена оставила в духовке большой противень с сухарями. Мы просто кричали и прыгали от радости. Мы быстро вынули их, с аппетитом смотрели на них и предвкушали увеличенный нам продовольственный паек. Когда мой болгарский товарищ инженер-полковник Дубов с артиллерийского завода “Большевик” приезжал в воскресный день ко мне в гости, я угощал его подгоревшими сухарями».

Сухари мама начала сушить еще в конце зимы сорокового года. На кухне у нас стояла печь.

– Здравко, – говорила мама, – давай разберем печь. Ведь паровое отопление. Печь только загромождает кухню.

– Нет.

– Все соседи уже разобрали.

– Нет. Все может случиться.

И я слышу папин голос:

– Вера, суши сухари. Суши сухари.

Мама с Нюшей клали на противень остатки хлеба, сушили в печке, а потом складывали в большую белую наволочку, висевшую над плитой.

«Чем суровее становилась зима, тем чаще немцы бомбили город и днем и ночью. Мы могли вздремнуть немного только после полуночи. Вызванные бомбардировками пожары нужно было тушить быстро и по той причине, что они служили ориентиром для немцев. Под разрушенными зданиями иногда оставались люди. Нам приходилось их откапывать. Кроме того, немцы часто сбрасывали бомбы замедленного действия. Места таких бомб мы маркировали и тем помогали пиротехникам.

Горько переживали мы 7 ноября. Накануне и в течение этого дня противник непрерывно и жестоко бомбил и обстреливал город. Зато мы могли слушать традиционную речь Сталина в день Великой Октябрьской революции. И наше самочувствие в этот праздничный день повысилось.

В начале октября 1941 г. академия приступила к эвакуации в Самарканд. В этом городе находились девять военных академий, в том числе и Военно-морская. При подготовке к эвакуации материальной части кафедры я сам укладывал ящики, около кубического метра, с учебным имуществом, которое должно было обеспечить нам регулярную учебную работу в нашей будущей базе».

Из воспоминаний Любови Иосифовны Рыскиной:

– Твой папа нас спас. Меня и сына. Мы так и чтим его как спасителя. Если бы не он, не было бы нас в живых. Шестнадцатого ноября, часов в восемь утра, раздался стук в дверь. Я случайно ночевала на квартире (к тому времени тоже перебралась в подвал кафедры). Сына эвакуировали в Свердловск. Открываю дверь – твой папа. Он мне показался как бы присыпанным пеплом. В ту ночь немцы страшно бомбили Выборгскую сторону. Вообще, они бомбили по районам. Больше ста бомб на район. И твой папа сказал, что случайно узнал: некоторые сотрудники кафедры – Карпенко Ксения Николаевна… и еще другие – вылететь должны были в семь часов утра, но не улетели, и надо попытаться улететь вместе с ними.

Я вижу папу с серым заиндевевшим лицом, с запавшими глазами, маленькую Любовь Иосифовну, повязанную платком, в валенках. Смотрит испуганно снизу вверх на папу.

– И вот мы идем обратно на кафедру, так как у меня там узелок с вещами. Забираем его – и на аэродром. Папа же был военный, одну машину остановил. «Пока будет по дороге – подвезу», – сказал шофер. Приходим на аэродром. А он весь в воронках. Наши все сидят в автобусе. Молчат. Знают же, что я не должна лететь. Смотрят на меня и папу и молчат. Я сажусь тоже в автобус. Мне хотелось раствориться, исчезнуть, так мне было неудобно. Но папа, знаешь его, смотрит на меня своими черными глазами, прямо гипнотизирует: «Вы должны улететь. Все остальное ерунда. Вы должны спасти себя и своего сына». Я только киваю и молчу. У него была увольнительная до двух часов. Он попрощался и ушел. А я осталась.

…В августе он проводил профессора, затем доцентов, сегодня лаборантку. Все имущество кафедры было упаковано, слушатели почти всех курсов эвакуированы. Кончался пятый месяц войны. Он шел по заснеженному городу, мимо вмерзших трамваев, заклеенных бумагой окон, мимо витрин, заваленных мешками с песком, мимо торчащих из окон труб «буржуек». Был тусклый зимний день. Изредка встречались медленно плетущиеся люди. После бессонной ночи, после зверской бомбардировки, позавтракав кусочком подсушенного хлеба и кружкой кипятка, он прошел не меньше пятнадцати километров – с Выборгской стороны, через Неву, до конца канала Грибоедова, в районе проспекта Маклина, обратно опять в академию. Потом – на комендантский аэродром на окраине Петроградской стороны, в Новой Деревне, и обратно на Выборгскую сторону, в академию.

Из «Блокадной книги» Адамовича и Гранина: «В блокадную зиму попасть с Васильевского острова на Петроградскую, с Выборгской на Невский означало поход, и готовились к нему, как к походу».

Папа шел, заложив руки за спину, в длиннополой шинели, глядя вперед. Чернели складки у рта, глаза прищурены, уголки губ опущены, губы сжаты… Он шел размеренной походкой, чуть наклоняясь вперед, следя за дыханием: три шага – вдох, четыре – выдох. До конца увольнительной оставалось менее часа. Надо было спешить. В академии ждал горячий суп из колючего овса и кусочек хлеба. А Любовь Иосифовна все еще сидела сгорбившись в холодном автобусе, страшась поднять глаза. Вылет задерживался, ждали, чтобы стемнело. Только вечером объявили посадку…

– …И тут будто кто меня толкнул. Свой узелок бросила, хватаю Ксении Карпенко чемоданы (их было четыре) и бегу за ней к самолету. Поднимаюсь по трапу. Мне военный преграждает рукой дорогу. «Вы куда? Вас здесь нет».

– Я с ней, – я киваю, – это ее чемоданы. «А-а-а», – сказал военный и опустил руку. Самолет был небольшой. Наверху был фонарь (стеклянный колпак), там сидел пулеметчик. Летели очень низко. Вот уже Ксению Николаевну тошнит. Она вся зеленая. А я даже не села. Как стояла, ну, как в трамвае, – так и простояла всю дорогу. Приземлились на поле и сразу побежали. Летчик торопился. Ему надо было улететь, пока не заметили. Самолет улетел, а я опять подхватила чемоданы… Но тут уж мужчины сняли ремни, перевязали чемоданы и потянули по снегу. Вот так я выбралась из блокады. Через пять дней издали приказ об увольнении вольнонаемных [13] . Меня тогда уже не включили бы в список. Я бы осталась в Ленинграде и, конечно, погибла бы. Погиб бы и сын. У него, когда я добралась до Свердловска, была дистрофия. Он был без памяти, бредил… Инга, меня часто спрашивают: почему твой папа это сделал? Думают, что у меня с ним что-то было. Нет, клянусь сыном…

13

Вольнонаемный – человек, работающий в военном ведомстве, но не состоящий на военной службе. – Ред.

Любовь Иосифовна не знает, что папа сам ответил на эти вопросы: «Я доволен, что мог сделать человеческое дело. Хорошие люди вышли из тех ребят, которых я спасал в июле – августе 41-го».

Так, Алик, Александр Вячеславович Курдюмов, сын дяди Славы, стал известным ученым, член-корреспондентом Академии наук Украины, сын Любови Иосифовны – Иосиф Майосиф – профессор, доктор юридических наук, автор нескольких монографий, сыновья Дубова – талантливые инженеры и пр.

«Я убыл из Ленинграда последним эшелоном утром 27 ноября, с комендантского аэродрома. Каждый мог взять с собой пуд багажа на маленьких салазках».

Среди папиного багажа был мой плюшевый зеленовато-коричневый мишка, мои новые ботиночки, которые он купил. И опять у меня замыкается круг – тогда в Ленинграде, надеясь и не надеясь встретить нас, он берет на память мою подушечку. А спустя сорок пять лет я, не зная ничего об этом, после смерти папы тоже забираю с собой в Черноголовку его маленькую зеленую подушечку, которая долго хранила особый папин запах на земле.

«Самолеты летели очень низко, над самыми деревьями. Мы быстро пролетели Ладожское озеро в его южной части. Нас выгрузили в глубоком снегу среди кустарников. Командир корабля указал рукой на дальнюю колокольню и сказал: “Новая Ладога”. Самолет сразу поднялся, чтобы взять оставшихся из нашей группы. Мы тронулись со своими салазками по снегу, наблюдая сквозь редкий туман за церковной колокольней. Жители города показали нам далекий большой барак. Когда мы вошли в барак, то увидели, что это импровизированная столовая с грубыми столами и длинными скамейками. Нам сразу поднесли по кастрюле горячего супа и по большому куску ржаного хлеба. Мы пришли в восторг. Эта уже забытая нами теплая пища возбудила у нас сердечную благодарность спасательному пункту, этому грубому бараку, отдающему свежим еловым запахом».