История регионов Франции
Шрифт:
То, что имело историческое значение для деревень, без особых изменений можно перенести и на города: такой активист, как священник Рив, классический аббат эпохи Просвещения, бывший библиотекарь замечательных книжных собраний в Межане в Экс-ан-Провансе, смог вести, в Марселе и в Эксе, с далеко идущими последствиями и значительными успехами, политику «Бешеного» революционера, как его не колеблясь окрестил видный американский историк Губерт С. Джонсон, ученик Альбера Собуля и Мишеля Вовелля [292] . Смерть аббата Рива в октябре 1791 года не положила конец этим бурным волнениям, не прекращавшимся в течение целого года. Дело аббата Рива продолжил маркиз д'Антонел, арльский аристократ, также ставший революционером, с красными каблуками и красным колпаком [293] , и один из видный провансальских политиков тех бурных лет (1789–1792), впоследствии ставший бабувистом. И напротив, кардинал Берни, как мы уже говорили, который родился и вырос в Ардеш и частично делал свою карьеру на Юге (он был архиепископом Альби), смог разумно сохранить и даже поддерживать свою центристскую позицию вплоть до времени расцвета террора якобинцев и монтаньяров, когда давление со
292
Ibid, и Johnson H.C. The Midi in revolution. Princeton, 1986. P. 237.
293
Стр. 190 его Midi in Revolution. Про Антонеля далее см.: Sema P. Antonelle (Pref. de M.Vovel). P.: Ed. Du Felin, 1997.
Рив, Антонель, Берни и затем Ривароль: судьбы у них разные, эти деятели оказались вовлеченными в водоворот событий, предрешить исход которых им не удалось. Начиная с 1793 года в городской среде областей «ок» происходит поворот в общественном сознании, вызванный состоянием экономики, которая находилась в полном развале, вплоть до того, что такое положение воспринималось некоторыми как отчаянное: резко возросла смертность в 1793–1794 годах, особенно в городах (повышение уровня смертности до 30–40 % в городах Нижнего Лангедока [294] ), как результат того, что материальное положение стало крайне тяжелым для народных масс в городах, как и для сельских общин и даже для простого народа вообще. Воодушевление и даже агрессивность федералистского и жирондистского движения, направленного против монтаньяров и против Робеспьера (май-июнь 1793 года), проявилось очень ясно в Варе, а также в Ниме и в меньшей степени в Эро. Умеренная буржуазия, в том числе и протестантская (взять, к примеру, случай отца де Гизо в Таре), отвернулась от революции, которую она изначально приняла с симпатией. Кроме того, в 1790 году, и на этот раз в лагере решительно контрреволюционного настроя, в лагере Жале в Виваре выразили недоверие со стороны поборников чистого и истинного католицизма по отношению к новой фазе невероятных социальных перемен, когда гугеноты со всех сторон, из Севенн и из других мест, в 1789 году стали играть определенно чересчур важную роль, по мнению многих папистов. Отчаянные предприятия в Монтобане и особенно в Ниме («Драка» 1790 года [295] ) также говорят, хотя и несколько преждевременно, об ожесточении позиции большинства папистов по отношению к революционным процессам, которые стали, как мы теперь знаем, необратимыми, именно они заложили основу демократической законности, которая постепенно утверждалась впоследствии, вплоть до нашего столетия; но в масштабе того времени и сиюминутных интересов эти процессы были крамольными и разорили не одного человека. Французская революция очень быстро поставила области «ок» в невыгодное положение, несмотря на то, что у нее там были сторонники, хотя и в меньшинстве. По отношению к ним традиционная элита и даже новая или модернистская элита Юга с трудом принимала упразднение важных органов управления этого огромного региона (штатов Лангедока, провинциальных парламентов и др.). Добавим также, что элита плохо переносила дехристианизацию, а еще хуже — отправку молодых людей, становившихся солдатами Республики, на границы. С другой стороны, Революция разорила крупных торговцев; например, она задержала на долгие времена развитие некоторых наиболее крупных средиземноморских городов, как это хорошо показал Бартоломе Беннассар на примере Тулона, где первая резня прошла в 1792 году как последствие «якобинского радикализма». Затем маятник качнулся в сторону жирондистского федерализма, наступила контрреволюционная военная и морская оккупация со стороны англичан в 1793 году. Начиная с этих дат численность населения Тулона упала на 75 % (в сравнении с 1790 годом, когда в этом городе насчитывалось 28 000 жителей). Только из-за репрессий со стороны Конвента и Фрерона, «который не знал снисхождения» (конечно…) погибло 700 человек. Однако в Тулоне, военном порту, имевшем большое значение для Директории, как позже и для Империи, численность населения возросла до 22 000 жителей в 1799 году, а затем до 33 000 человек в 1812 году.
294
Demographie et Crises en Bas-Languedoc, 1670–1890. Helene Berlan et al. Montpellier, IRHIS, 1992, параграф, посвященный демографическим кризисам в революционную эпоху.
295
В этой «Драке» участвовали в июне 1790 года нимские католики, часто из простонародья, против городских протестантов или протестантов из Севенн.
В Марселе кризис оказался более длительным: более трети торговцев эмигрировали начиная с 1793 года вследствие военной оккупации города армией Конвента, и на месте было вынесено 300 смертных приговоров в городе, или скорее против города ставшего, в качестве ответной реакции, федералистским. В результате новой резни, в прериале (июнь 1795 года), погибло свыше ста человек. Из-за континентальной блокады крупной марсельской торговле удалось действительно вернуть себе всю ее силу и ожить только после 1815 года, и Марсель стал отныне и еще на несколько лет важным портом, где роялизм, как логическое следствие, стал представлять собой «Закон и Пророков».
Ривароль, южанин, также вошедший в парижское хорошее общество, станет выразителем интересов «реакции» в ходе революционных событий, реакции на Юге и вообще во Франции по отношению к этой переделке всего, плодотворные результаты которой (в дальней перспективе) часто скрываются от глаз этого автора, настолько он одержим сегодняшним днем и негативными последствиями этого великолепного разрыва со всем старым.
«Скользнем» на полтора десятилетия вперед, через время Консульства и Империи: в 1815 году Наполеон и его сторонники сошли со сцены, это были последние исторические личности одиннадцати революционных лет. И сразу стало ясно, что собой представляет Юг на самом деле, по меньшей мере, в своем большинстве — «старорежимный», пробурбоновский, реваншистский и несущий ответственность за Белый террор. А потом Реставрация с Деказом и Виллелем поставила к власти (исходящей из Парижа и верховной) дворян или именитых горожан Юга. Их благонамеренные умы, несмотря на то, что они были отмечены мягким либерализмом, привлекали доброго Людовика XVIII.
Новое превращение, хотя и лишенное единодушия, появилось на Юге (после 1830 года) под сенью зонта Луи-Филиппа, а затем сразу после падения этого государя (1848).
В основном оно было обязано своим появлением в наиболее высоко развитых районах Окситании тому влиянию, которое оказывали на низшие сословия буржуа и мелких буржуа, ставших республиканцами. Пропаганда первых социалистов также сыграла и здесь некоторую роль: в 1849–1851 годы появился на свет «Красный Юг», который распространялся по побережью Лангедока и вплоть до Лимузена.Такое «южное красное движение» не появилось вдруг во всеоружии ниоткуда, но также оно не возникло только во время правления одного монарха Орлеанской династии. В 1815 году даже за пределами протестантских зон, прослеживалось заметное безразличие по отношению к роялизму на границах Од и Эро, в таких районах, как Битерруа, Нарбонне, даже Минервуа [296] … Как бы то ни было, несмотря на многочисленные превратности судьбы, этому левому партикуляризму в большом регионе было суждено укорениться на века. Из удела меньшинства он постепенно превратился в окончательный выбор большинства. С течением времени он стал представлять собой мощную силу поддержки: именно она способствовала консолидации III Республики и, когда настал момент, принесла левым силам победы в национальном масштабе. Это настоящий гносеологический прорыв по отношению к «белому духу Юга» начала XIX века.
296
Cholvy G. Civilisations populaires regionales… Op. cit. P. 454.
Антуан «де» Ривароль (1753–1801), воплощающий в себе некий дух контрреволюции, представляет собой типичный пример интеллектуала окситанского происхождения из скромной среды, которого возросшая социальная мобильность, частая в этих кругах на Юге, неожиданно вознесла до важных в масштабе страны позиций в области литературы и даже политики.
Его дед (неграмотный) был родом из Пьемонта, служил солдатом-наемником в Испании и обосновался в Лангедоке, Бог знает почему. В Ниме в 1720 году он женился на дочери портного, выходца из Але. Этот портной был мелким буржуа и был связан с математиком и физиком Депарсьё, членом Академии наук. Итак, неграмотный солдат переделал свою фамилию на французский, или скорее южнофранцузский манер — из Ривароли в Ривароль. Среди детей этой итало-нимской пары был один священник, ставший кюре неподалеку от Авиньона; одна дочь вышла замуж (за человека из более знатной семьи, чем она сама) за господина из благородного рода Де Баррюэль, хорошо известного в регионе Гар в Баньоль-сюр-Сез; другая дочь осталась незамужней и в качестве тети или «tata» воспитывала своих племянников и племянниц; и наконец, был еще сын Жан, который жил в Ниме, как и его родители, и в свою очередь стал «pater familias» пятнадцати детей, среди которых Антуан, наш будущий знаменитый Ривароль.
Жан Ривароль, отец многочисленного семейства, сначала работал в шелковой мануфактуре, затем был хозяином постоялого двора, школьным учителем, сборщиком разнообразных налогов и податей.
Его судьба не была абсолютно исключительной в среде мелкой буржуазии Юга того времени: он был человеком образованным, латинистом, страстно ув леченным древней историей и литературой, знал итальянский язык, писал стихи (его профессия, хотя и в течение очень недолгого времени, школьного учителя предполагала достаточно высокий культурный уровень). С помощью «tata» он успешно воспитывал своих многочисленных детей. Будучи хозяином постоялого двора, он не без корысти проявлял общительность: его иногда будут обвинять в том, что он не совсем честно выписывает счета за приготовленные блюда.
Антуан учился в иосифитском коллеже в Баньоле, который был основан при Людовике XIV и по инициативе принца де Конти, сеньора этих мест и кузена короля. В коллеже в нем пробудился интерес к грамматике, истории, математике, физике, естественным наукам. Ему прочили будущее священника: «Ты будешь капелланом [297] , сын мой». Молодой человек, находясь под покровительством местного епископа, магистра де Ла Бом, рано попал в семинарию в Авиньоне, и вот он уже с тонзурой, красивый парень в сутане. Не более чем аббат Фабр, который был крупным окситанским (in partibus) писателем той эпохи, Ривароль пытается играть в антиклерикального семинариста. В Авиньоне, традиционно южном городе, но также и понтификальном городе в тот период, монахи просто «кишели»: антонианцы, доминиканцы, кордельеры, августинцы, кармелиты, бенедиктинцы, тринитарии, селестинцы, обсервантинцы, иезуиты, францисканцы, францисканцы-реколлеты, ораторианцы, реформированные августинцы, члены третьего ордена монашеского братства из крупных орденов, разнообразные монахи, пожертвовавшие свое имущество монастырю, кающиеся монахи всех видов (серые, черные, белые, красные, фиолетовые), а также самые разные монахини. Помимо университета, естественно, церковного, в Авиньоне можно было встретить еще три городских семинарии; в одной из них юный Ривароль считался надеждой общины. Будучи кандидатом в священники, он был принят у де Баррюэлей, где продемонстрировал свой талант южной общительности, которым затем поразил парижские салоны.
297
Священник на лангедокском диалекте (прим. ред.).
В начале царствования Людовика XVI он уехал из Баньоля сначала в Лион, затем в Париж, и сменил облачение священника на гражданскую одежду, но при этом не приобрел ни неудовлетворенности, ни язвительности Жюльена Сореля. Сначала он был клерком у нотариуса в Лионе, потом интеллектуалом-карьеристом, сделавшим блестящую карьеру в столице, и стал (он, бывший окситанец) певцом французского языка [298] , прямо как провансалец Сиейес стал защитником третьего сословия.
298
Discours sur l'univirsalite de la Ianque francaise, 1784.
Когда события 1789 года и последующих лет принесли свои подчас горькие плоды, Ривароль проявил себя в Париже, а затем в эмиграции как один из самых одаренных полемистов на службе контрреволюции. Между блестящими отрывками и нападками на якобинцев или (впоследствии) на незадолго до того появившегося Бонапарта, он, как и Токвиль, мог демонстрировать примеры удивительного пророческого предвидения.
Задолго до того, как произошло то, что он предвидел, Ривароль написал: «Забавно было бы увидеть однажды, как философы и отступники последуют за Бонапартом на мессу, скрежеща зубами, и как республиканцы будут гнуть перед ним спину (…). Забавно было бы, если бы он создал однажды ленты (орденские) и награждал бы ими королей; если бы он делал людей принцами и породнился бы с какой-нибудь древней династией… Несчастье на его голову, если он не всегда победитель!»