История Рима от основания Города
Шрифт:
46. (1) В те времена в Карфагене господствовало сословие судей118; они были тем сильнее, что их должность была пожизненной – в ней те же самые люди оставались бессменно. (2) Имущество, доброе имя, сама жизнь каждого – все было в их власти. Если кто задевал кого-нибудь одного из их сословия, против него ополчались все; при враждебности судей на такого сразу находился и обвинитель. (3) И вот в обстановке необузданного владычества этих людей, пользовавшихся своими чрезмерными возможностями отнюдь не как подобает гражданам, Ганнибал был избран претором119. (4) Он велел позвать к нему квестора, но тот пренебрег приказом, держа сторону противников Ганнибала, а кроме того, после квестуры он должен был перейти во всесильное сословие судей и потому надмевался в силу будущего могущества. (5) Сочтя это возмутительным, Ганнибал послал вестового, чтобы квестора схватить, а когда того привели на сходку, произнес обвинение не столько ему, сколько всем судьям, пред высокомерием и властью коих бессильны законы и должностные лица. (6) Заметив, что его речь слушают благосклонно и что надменность судей представляется опасной также и для свободы простых людей, он тотчас предложил и провел закон о том, (7) чтобы судьи выбирались на один год и никто не мог оставаться судьей два срока подряд. Насколько Ганнибал снискал этим расположение простого народа, настолько же уязвил он большую часть знати. (8) И еще в другом деле он, стараясь на общее благо, вызвал к себе вражду. Некоторая часть государственных сборов растрачивалась по нерадению, а еще часть присваивали и делили между собой некоторые знатные и облеченные властью люди. (9) Не хватало денег даже на ежегодную дань римлянам, и стало ясно, что частным лицам угрожает новый тяжкий налог120.
47. (1) Ганнибал сначала разузнал, какие существуют пошлины в гаванях и на суше, чего ради они взимаются, какая их часть уходит на покрытие обычных государственных нужд и сколько расхищается казнокрадами. (2) Затем он объявил
(3) Вот тогда-то люди, столько лет кормившиеся казнокрадством, взъярились, как будто у них отняли свое, а не наворованное, и принялись натравливать на Ганнибала римлян, которые и сами искали повода дать волю своей ненависти. (4) Публий Сципион Африканский долго сопротивлялся: он считал, что не подобает народу римскому подписываться под обвинениями121, исходящими от ненавистников Ганнибала, унижать государство вмешательством в распрю у карфагенян. (5) Достойно ли, не довольствуясь тем, что Ганнибал побежден на войне, уподобляться доносчикам, подкреплять присягой напраслину, приносить жалобы? (6) И все-таки верх одержали те, кто настоял, чтобы в Карфаген были отправлены послы с извещением тамошнему сенату о сговоре Ганнибала с царем Антиохом и об их замысле разжечь войну. (7) Послов было трое – Гней Сервилий, Марк Клавдий Марцелл и Квинт Теренций Куллеон. Прибыв в Карфаген, они по наущению недругов Ганнибала велели на расспросы о цели приезда отвечать, (8) что явились они для разрешения спора карфагенян с нумидийским царем Масиниссой. (9) Все в это поверили – один только Ганнибал не дал себя обмануть и понял, что римлянам нужен он: условием мира для карфагенян будет продолжение непримиримой войны против него одного. (10) Итак, он решил покориться обстоятельствам и своей судьбе. Заранее приготовив все для бегства, он провел день на форуме, дабы отвести возможные подозрения, а с наступлением сумерек вышел в том же парадном платье к городским воротам в сопровождении двух спутников, не догадывавшихся о его намерениях.
48. (1) Кони были наготове в назначенном месте. Ночью Ганнибал пересек Бизакий (так карфагеняне называют некую область)122 и на следующий день прибыл в свой приморский замок, что между Ациллой и Тапсом. (2) Там его ждал заранее снаряженный корабль с гребцами. Так покинул Ганнибал Африку, сокрушаясь больше об участи своего отечества, чем о собственной. (3) В тот же день он приплыл на остров Керкину123. Там в гавани стояло несколько финикийских грузовых кораблей с товарами. Когда он сошел с корабля, все сбежались его приветствовать; любопытствующим он велел сказать, что отряжен посланником в Тир. (4) Его, однако, взяло опасение, как бы ночью какой-нибудь из этих кораблей не снялся с якоря и в Тапсе или Гадрумете не стало бы известно, что Ганнибала видели на Керкине. Тогда он приказал готовить жертвоприношение и велел пригласить корабельщиков и купцов, (5) а паруса с реями снять, чтобы на берегу устроить для пирующих тень, – ведь лето было в разгаре. (6) Пир в тот день дан был со всем великолепием, какое дозволяли средства и время, – он был многолюдным, пили много и до глубокой ночи. (7) Улучив момент, чтобы не быть замеченным кем-нибудь в гавани, Ганнибал вывел корабль в море. (8) Остальные пробудились ото сна лишь на другой день в тяжелом похмелье. Было уже поздно, да к тому же несколько часов они потеряли, возвращая оснастку на корабли, размещая и прилаживая ее.
(9) А в Карфагене перед домом Ганнибала собралось множество людей, привыкших его посещать. (10) Когда стало известно, что хозяина дома нет, на форуме собралась толпа людей, разыскивавших главу государства. Одни предполагали, что он бежал, как то и было на самом деле, (11) другие – что он убит из-за происков римлян, и это особенно возмущало толпу. На лицах людей выражались самые несходные чувства, как и бывает, когда государство расколото разногласиями, а граждане сочувствуют кто одной стороне, кто другой. Наконец пришла весть, что Ганнибала видели на Керкине.
49. (1) Римские послы изложили все в карфагенском сенате. Римским отцам-сенаторам достоверно известно, сказали они, что и в прошлом Филипп начал войну против римлян, подвигнутый к тому прежде всего Ганнибалом, (2) и ныне тот же Ганнибал шлет гонцов и письма к Антиоху и этолийцам – он замышляет подтолкнуть Карфаген к мятежу; а куда он сейчас бежал, как не к царю Антиоху? Не угомонится он, пока не втянет в войну весь мир. (3) И это не должно сойти ему с рук, если только карфагеняне хотят, чтобы римский народ поверил, что они ни к чему подобному не причастны, а Ганнибал действовал без их ведома и без согласия государства. (4) Карфагеняне ответили, что сделают все, что ни сочли бы правильным римляне.
(5) Ганнибал же благополучно добрался до Тира – там, у основателей Карфагена124, он был принят как прославленный соотечественник, со всеми возможными почестями. Оттуда через несколько дней он отплыл в Антиохию, (6) где узнал, что царь уже двинулся в Азию. Ганнибал встретился с его сыном, справлявшим обычайное празднество с играми в Дафне125, и был им обласкан, но, не мешкая, поплыл дальше. (7) Царя он нагнал в Эфесе. Тот все еще колебался и не мог отважиться на войну с Римом – прибытие Ганнибала сыграло немалую роль в принятии им окончательного решения.
(8) В это же время и этолийцы разочаровались в союзе с римлянами – их послы стали на основании прежнего договора требовать Фарсал, Левкаду и некоторые другие города, а сенат опять отослал их к Титу Квинкцию.
КНИГА XXXIV
1. (1) Среди забот, что принесли римлянам великие войны – и те, что недавно закончились, и те, что вот-вот грозили начаться, – возникло дело, о котором и упоминать бы не стоило, если бы не вызвало оно бурные споры. (2) Народные трибуны Марк Фунданий и Луций Валерий предложили отменить Оппиев закон. (3) Этот закон провел народный трибун Гай Оппий в консульство Квинта Фабия и Тиберия Семпрония [215 г.]1, в самый разгар Пунической войны; закон запрещал римским женщинам иметь больше полуунции2 золота, носить окрашенную в разные цвета одежду, ездить в повозках по Риму и по другим городам или вокруг них на расстоянии мили, кроме как при государственных священнодействиях. (4) Народные трибуны Марк и Публий Юнии Бруты защищали Оппиев закон и сказали, что никогда не допустят его отмены. Многие видные граждане выступили за Оппиев закон, многие – против него. На Капитолии чуть не каждый день собиралась толпа; все римляне тоже разделились на сторонников и противников Оппиева закона, (5) женщин же не могли удержать дома ни увещания старших, ни помышления о приличиях, ни власть мужа: они заполняли все улицы и все подходы к форуму, умоляли граждан, которые спускались на форум, согласиться, чтобы теперь, когда республика цветет и люди день ото дня богатеют, женщинам возвратили украшения, которые они прежде носили. (6) Толпы женщин росли с каждым днем, так как приходили женщины из окрестных городков и селений. (7) Уже хватало у них дерзости надоедать своими просьбами консулам, преторам и другим должностным лицам; самым неумолимым оказался один из консулов – Марк Порций Катон; выступив на защиту закона, который предлагали отменить, он заговорил так:
2. (1) «Если бы каждый из нас, квириты, твердо вознамерился сохранить в своем доме порядок и почитание главы семьи, то не пришлось бы нам и разговаривать с женщинами. (2) Но раз допустили мы у себя в доме такое, раз свобода наша оказалась в плену у безрассудных женщин и они дерзнули прийти сюда, на форум, дабы попусту трепать и унижать ее, значит, не хватило у нас духа справиться с каждой по отдельности и приходится справляться со всеми вместе. (3) До сих пор, когда я слышал о заговоре женщин на каком-то острове, где они лишили жизни всех мужчин, мне казалось, что это всего лишь сказка, придуманная для развлечения3. (4) Но ведь дозволять – что мужчинам, что женщинам – собираться, советоваться, договариваться, устраивать тайные сборища действительно чревато величайшей опасностью. И сейчас я даже затрудняюсь решить, что опаснее – эта история сама по себе или же тот дурной пример, который она подает. (5) Первое – забота наша, консулов и других должностных лиц; второе же, квириты, больше касается вас: ибо именно вы должны подать свой голос и решить, полезно или нет для государства то, что вам предлагают. (6) Женщины затеяли бунт, может быть, сами, а может быть, и по вашему почину, Марк Фунданий и Луций Валерий; без сомнения, в том вина должностных лиц; судить не берусь, ваша, трибуны, или – и даже еще в большей мере – консулов. (7) Ваша, трибуны, если вы возмутили женщин, чтобы поднять очередную смуту4; наша, если ныне раскол в обществе, вызванный женщинами, вынудит нас принимать новые законы, как вынудила некогда сецессия плебеев5. (8) Скажу правду: не без краски в лице пробирался я только что сквозь толпу женщин сюда, на форум. Глубокое уважение, которое я испытываю к некоторым достойным и честным женщинам, скорее удержало меня, а не почтение ко всему их полу. Мне не хотелось, чтобы казалось, будто к ним обращено консульское осуждение; если бы не это опасение, я сказал бы им так: (9) „Что это за нравы – бегать по городу, толпиться на улицах и обращаться к чужим мужьям? Каждая из вас разве не могла с теми же просьбами обратиться к собственному мужу у себя дома? (10) Неужто вы действительно думаете, что выглядите лучше, привлекательнее, когда обращаетесь к чужим, а не к своим и на народе, а не дома? Если бы держались вы в границах скромности, как оно подобает матронам, так и думать не стали бы, даже дома, о том, какие законы принимать, а какие отвергать”. (11) Предки наши не дозволяли женщинам решать какие-либо дела, даже и частные, без особого на то разрешения6; они установили, что женщина находится во власти отца, братьев, мужа. Мы же попущением богов терпим, что женщины руководят
государством, приходят на форум, появляются на сходках и в народных собраниях. (12) Ведь, что они сейчас делают на улицах и площадях, как не убеждают всех поддержать предложение трибунов, как не настаивают на отмене Оппиева закона. (13) И не надейтесь, что они сами положат предел своей распущенности; обуздайте же их безрассудную природу, их неукротимые страсти. (14) Сделайте это и имейте в виду, что требования Оппиева закона – самое малое из того бремени, которое налагают на женщин наши нравы, установления нашего права и которое они хоть как-то снесут своей нетерпеливой душой. В любом деле стремятся они к свободе, а если говорить правду – к распущенности.3. (1) Если восторжествуют они сейчас, то на что не покусятся после? Просмотрите законы – ими наши предки старались обуздать своеволие женщин и подчинить их мужьям, а вам все равно едва удается удержать их в повиновении даже связанных такими узами. Что я говорю? (2) Если допустите вы, чтобы они устраняли одно за другим эти установления и во всем до конца сравнялись с мужьями, неужто думаете, что сможете их выносить? (3) Едва станут они вровень с вами, как тотчас окажутся выше вас. Но, скажут мне, они требуют лишь не принимать новых мер, направленных против них, просят не о том, чтобы привести в расстройство законы, а чтобы положить конец беззаконию. (4) Остерегайтесь им поверить. Они хотят заставить вас отменить закон, вами принятый, за который вы голосовали; закон, который после опыта стольких лет вы признали полезным; они хотят, чтобы, отменивши один закон, вы тем самым ослабили и другие. (5) Нету такого закона, который был бы хорош для всех. Одно важно: чтобы он был впрок большинству и полезен в целом. Если каждому, кому что не нравится в законе, дозволить ниспровергать его и рушить, к чему тогда собираться всем и утверждать закон, дабы тут же отменил его тот, против кого он направлен? (6) А еще я все-таки хотел бы знать: ради чего в конце концов матроны в тревоге высыпали на улицы и только что не являются на форум и на сходки? (7) Пришли они просить выкупить их отцов, мужей, сыновей, братьев из плена у Ганнибала7? Те скорбные времена миновали, и давайте верить, что никогда они не вернутся! Однако даже и тогда вы остались глухи к благочестивым их мольбам. (8) Но коли не тревога за близких, не благочестивый семейный долг движет ими, так, может быть, в честь богов собрались они толпой? Быть может, они хотят встретить вступающую в Рим Идейскую Матерь8 из Пессинунта Фригийского? Каким предлогом, более или менее благозвучным, прикрывается этот мятеж женщин? (9) Мне ответят: „Мы хотим блистать золотом и пурпуром, мы хотим разъезжать по городу в повозках в дни празднеств и чтобы везли нас как триумфаторов, одержавших победу над законом, отвергших его, поправших ваши решения. Да не будет больше предела тратам нашим и нашей развратной роскоши”.
4. (1) Вы не раз слышали от меня сетования на расточительность женщин, на расточительность мужчин, не только простых граждан, а даже и должностных лиц, – (2) два порока, враждебных один другому, равно подтачивают наше государство – скаредность и расточительность; словно чума сгубили они все великие державы. (3) Чем лучше и отраднее складывается судьба нашего государства, чем шире раздвигает оно свои пределы – а ведь мы уже в Греции и в Азии входим в обильные, полные соблазнов края, овладеваем сокровищами царей, – тем в больший ужас приводит меня мысль о том, что, может статься, не богатства эти начнут служить нам, а мы – им. (4) Вот привезли мы статуи из Сиракуз, а ведь это беда для Города, поверьте мне9. Как это ни удручает, но все чаще слышу я о людях, которые восхищаются разными художествами из Коринфа и из Афин, превозносят их и так, и эдак, а над глиняными богами, что стоят на крышах римских храмов10, смеются. (5) Ну а по мне эти благосклонные к нашему Городу боги много лучше, и они, надеюсь, не перестанут благоволить к нам, если оставим их на прежних местах. (6) Отцы наши помнили еще, как Пирр через посла своего, Кинея11, пытался соблазнить дарами не только мужчин римских, но и женщин. В ту пору не было еще Оппиева закона, дабы положить предел женской роскоши, однако ни одна не согласилась принять дары Пирра. Почему отказались они, как вы думаете? (7) По той же причине, по какой наши предки не принимали никаких законов против роскоши: коли нет роскоши, нечего и пресекать. (8) Прежде чем искать лекарство, надо узнать, какова болезнь; так же и со страстями – когда они родились, лишь тогда начинают принимать законы, призванные их обуздать. (9) Что вызвало к жизни Лициниев закон о пятистах югерах12? Жадность владельцев, которые только и мечтали расширить свои поля. Отчего принят был Цинциев закон о подарках и вознаграждениях13? Оттого, что плебеи уже и так платили сенату налоги к подати. (10) Так что же удивительного, что сенат не видел необходимости ни в Оппиевом законе, ни в любом другом, призванном ограничить женщин в тратах? Ведь в те времена женщины сами упорно отвергали золото и пурпур, хотя бы им их и предлагали. (11) А если б Киней в наши дни обходил со своими дарами Город, немало встретил бы он таких женщин, что с радостью приняли бы их. (12) Для некоторых страстей я не могу даже найти причину или разумные основания. Если тебе не дозволено то, что дозволено другой, может, и в самом деле есть повод испытывать унижение или гнев; но если все вы будете выглядеть одинаково, то какая же из вас может опасаться, что на нее не так посмотрят? (13) Стыдно казаться скупой или нищей, но ведь закон избавляет вас и от того и от другого – он запрещает иметь то, чего у вас и так нет. (14) „Вот как раз с таким равенством я и не желаю мириться, – говорит богачка.– Почему мне не позволяют привлечь к себе взоры обилием золота и пурпура? Почему бедности разрешено прятаться под сенью закона, и многие делают вид, будто имеют то, чего на самом деле у них нет; ведь, если бы не закон, все увидели бы их нищету”. (15) Ужель хотите вы, квириты, чтобы жены ваши похвалялись одна перед другой роскошью? Чтобы богачки старались добыть украшения, другим недоступные, а те, что победнее, выбивались из сил, чтобы не подвергнуться презрению за эту свою бедность. (16) И конечно, как только женщины начнут стыдиться того, что вовсе не стыдно, они перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться и в самом деле. Та, что сможет, будет на свои деньги покупать украшения, та, что не сможет, станет требовать денег у мужа. (17) Горе и тому, кто уступит просьбам, и тому, кто останется непреклонным, ибо непреклонный вскоре увидит, как жена его берет у другого то, в чем отказал ей он. (18) Сегодня женщины при всех пристают с просьбами к чужим мужьям и, что еще хуже, требуют нового закона, нового голосования и даже ловко добиваются кое у кого поддержки. А ты доступен мольбам в том, что касается тебя, твоего достояния, твоих детей? Не будет закон ограничивать траты твоей жены – тебе самому нипочем их не ограничить. (19) И не надейтесь, квириты, что вернутся прежние времена, как до Оппиева закона. И дурного человека спокойнее ни в чем не обвинять, нежели потом оправдывать; и роскошь, которую никто не ограничивал, не была столь страшна, как будет она теперь, когда, подобно дикому зверю, посадили ее на цепь, раздразнили, а после спустили с цепи. Итак, Оппиев закон, говорю я, ни в коем случае не должен быть отменен. Что бы вы ни решили, да помогут вам боги».
5. (1) После этого те народные трибуны, что были против затеи своих сотоварищей, поддержали в кратких речах доводы Катона; тогда Луций Валерий выступил в защиту своего предложения и сказал так: «Если бы одни лишь простые граждане выступали здесь в защиту моего предложения или против него, я счел бы, что сказанного достаточно и стал бы молча ждать исхода вашего голосования; (2) но коль скоро предложение мое отверг достойнейший муж, консул Марк Порций, да к тому же счел нужным не только положиться на влияние своего имени – каковое и само по себе могло бы решить дело, даже если бы он хранил молчание, – но и напасть на предложение мое в длинной и умелой речи, я вынужден кратко ответить. (3) К тому же консул потратил больше слов на суровое осуждение матрон, чем на доводы против моего предложения, и даже усомнился в том, что ради дела, столь ему противного, матроны собрались по собственному почину, а не по моему наущению. (4) Я буду защищать свое предложение, а не себя, ибо против меня консул говорил предостаточно, а про суть дела гораздо меньше. (5) Когда в дни мира и процветания государства матроны умоляют вас отменить закон, принятый против них в суровые времена, консул называет это сговором, мятежом и даже расколом общества. (6) Консул произносит страшные слова, преувеличивает опасность; я знаю (как, впрочем, знаю и многое другое) и все мы знаем, как ни мягка душа Марка Катона, сколь грозен, а иной раз свиреп бывает он в своих речах. (7) Неужто так ново, что женщины вышли на улицы, если речь идет о деле, которое прямо их касается? Разве впервые видим мы их на людях? (8) Я призову в свидетельство против тебя, Катон, твои же „Начала”14. Посмотри, сколько раз женщины так поступали и всегда ради общего блага. Еще в царствование Ромула, когда сабиняне овладели уже Капитолием, завязали сражение за форум и бой шел уже там, разве не женщины остановили кровопролитие? Не они разве бросились между сражающимися?15 Да что говорить! (9) После изгнания царей, когда легионы вольсков во главе с Марцием Кориоланом стали лагерем у пятого камня от Рима, не женщины разве отвели эту лавину, грозившую обрушиться на Город?16 А когда Рим взяли галлы, не женщины ли с общего согласия принесли свое золото, которым и откупился город от варваров?17 (10) Во время последней войны (чтобы не возвращаться к временам, столь от нас отдаленным), когда случилась нужда в деньгах, разве не пришли вдовы и не пополнили своими сбережениями государственную казну?18 А когда исход войны был неясен, и новые боги призваны были нам на помощь, кто как не женщины Рима отправились на берег моря, дабы встретить Идейскую Матерь? (11) Ты скажешь – это совсем разные вещи; я вовсе и не равняю их. Я хочу лишь снять с женщин обвинение в опасных новшествах. (12) Никого не удивляло, что в деле, равно волнующем всех, и мужчин и женщин, принимают они живое участие; чему же удивляться теперь, когда дело прямо касается женщин? И потом: в чем провинились они? (13) Не слишком ли изысканный у нас слух – господам не противно выслушивать жалобы рабов, а мы, слыша просьбы честных женщин, тотчас впадаем в негодование?