История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами — созерцанием и действием [1016] .
«Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?» [1017] — вопрошал Мережковский. Теми же вопросами задавались и представители литературной эмигрантской молодежи Парижа, для которых Лермонтов стал естественным союзником в их попытке пересмотреть русский литературный канон. В редакционной статье «Нового корабля», журнала молодого поколения (в котором ведущую роль, тем не менее, играли Мережковский и Гиппиус), Пушкин многозначительно отсутствовал в списке тех, к кому должны обращаться молодые литераторы в поисках связи прошлого и настоящего (Гоголь, Достоевский, Лермонтов, а также Вл. Соловьев были в этом списке [1018] ).
1016
Мережковский Д. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. С. 379. О роли Мережковского в создании лермонтовского мифа в начале XX века см.: Маркович В. М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX–XX веков // Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1997.
1017
Мережковский Д. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. С. 378.
1018
От редакции // Новый корабль. 1927. № 1. С. 4.
Ведущий критик «молодых» Георгий Адамович начал восхвалять Лермонтова еще раньше. В своих «Литературных беседах» в «Звене» он усомнился в справедливости ситуации, при которой
пушкинский канон ясного, твердого мужского «солнечного» отношения к жизни казался единственным, а Лермонтов, по сравнению с ним, был как будто провинциален, старомоден и чуть-чуть смешон со своей меланхолией [1019] .
Претензии Адамовича подкреплял не только Мережковский, но и Розанов в своей статье 1898 года
1019
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1: «Звено», 1923–1926 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 125 (первая публикация в: Звено. 1924. 1 декабря).
1020
Розанов В. Вечно печальная дуэль// Розанов В. В. О Пушкине. Эссе и фрагменты / Ред. В. Г. Сукач. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2000. С. 191, 202, 208, 209 (первая публ. в газ. «Новое время», 1898, 24 марта). О значении Розанова для интеллектуального развития Адамовича см.: Яновский B. C. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. С. 105.
1021
Розанов В. Пушкин и Лермонтов // Розанов В. О Пушкине. С. 117, 119 (первая публ. в: Новое время. 1914. 9 октября).
Пушкин был всеобъемлющ, но стар — «прежний» […] Лермонтов был совершенно нов, неожидан, «не предсказан» [1022] .
Адамович был, таким образом, не вполне оригинален, когда заключал: «в нашей поэзии Пушкин обращен лицом в прошлое, а Лермонтов смотрит вперед» [1023] . В рецензии на поэму Пастернака «Лейтенант Шмидт» Адамович дистанцируется от Пушкина, заключая: «кажется, мир, действительно, сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину». А потому новые поколения писателей, как в России, так и за рубежом, должны понять, что следование Пушкину может препятствовать развитию их собственного голоса [1024] .
1022
Он же. О Лермонтове // Розанов В. О Пушкине. С. 249 (первая публ. в: Новое время. 1916. 26 апреля).
1023
См. рец. Адамовича на кн. Петра Бицилли «Этюды о русской поэзии» [(1926), фактически опубл. в 1925 г. [в: Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. С. 384 (первая публ. в: Звено. 1926. 3 января).
1024
Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 2: «Звено», 1926–1928 / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998. С. 198 (первая публ. в: Звено. 1927. 3 апреля).
Именно отказ от наследия Пушкина вызвал резкую отповедь со стороны Владислава Ходасевича; он поднял ставки в споре, демонизировав Адамовича (и статья называлась соответственно — «Бесы») за отсутствие патриотизма, выразившееся в том, что Адамович поставил под сомнение статус Пушкина [1025] . Ответ, в котором Адамович указал на тщетность призывов «вернуться к Пушкину», последовал незамедлительно [1026] . Противопоставление Лермонтова Пушкину было развито в статьях Адамовича «Лермонтов» и «Пушкин и Лермонтов» (обе 1931 года) [1027] . Автор писал теперь, что указанная оппозиция как будто приобрела значимость и в Советском Союзе; советская мода на Лермонтова достигла таких масштабов, что даже «вызвала раздражение и недоумение опекунов литературы» [1028] . Основное преимущество Лермонтова над Пушкиным формулировалось Адамовичем в понятиях, поразительно напоминающих бахтинское преклонение перед текучестью, изменчивостью и открытостью: лермонтовское «представление о человеке и мире не закончено, не завершено, не приведено в равновесие и порядок», что превращает поэта в «спутника, сотрудника, а не укоряющего идеалом» (576) [1029] . Формальное совершенство было достигнуто за счет изгнания человека из поэзии. Как поэт Лермонтов, несомненно, куда менее совершенен, чем Пушкин, но вместо изготовления «фарфоровой безделушки» (Адамович имел здесь в виду «Пиковую даму»), он погружался в более глубокие сферы души, недоступные ясному и классически совершенному Пушкину. Из этого противопоставления Адамович заключал, что «внешняя законченность» не должна преобладать над «внутренним богатством», а «вещь» не должна торжествовать над «духом» (580).
1025
Ходасевич В. Бесы // Возрождение. 1927. 11 апреля. О замечаниях Адамовича Ходасевич писал: «Тут, наконец, — наш литературный (ну и не только литературный) патриотизм задет: ибо Пушкин есть наша родина, „наше все“» (211); «Именно потому-то пушкинская линия и есть воистину линия наибольшего сопротивления, что Пушкин для изображения величайшей сложности идет путем величайшей простоты» (212). Цит. по: Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. С. 210–213.
1026
Адамович Г. <О Пушкине> // Звено. 1927. 17 апреля. См. подробнее об эстетических спорах между Ходасевичем и Адамовичем в кн.: Bethea D. Khodasevich: His Life and Art. Princeton: Princeton University Press, 1983. P. 322–231.
1027
«Лермонтов» впервые опубл. в: Последние новости. 1931. 1 августа; «Пушкин и Лермонтов» — там же, в номере за 1 октября.
1028
Адамович Г. Пушкин и Лермонтов // Адамович Г. Литературные заметки. Кн. I / Ред. О. Коростелев. СПб.: Алетейя, 2002. С. 576. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
1029
К заслугам Адамовича можно отнести использование понятия «полифония» при описании нарративных черт русского романа. Так, в рецензии на «Барсуки» Л. Леонова он пишет о «полифоническом повествовании» в романе, близком к Достоевскому и Толстому (Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. «Звено», 1923–1926 / Ред. О. А. Коростелев. СПб.: Алетейя, 1998). Эта рецензия впервые напечатана в «Звене» 7 сентября 1925 года. В том же году Адамович писал о «полифоническом повествовании» в «Москве» Андрея Белого (Там же. С. 249; рец. впервые напечатана в «Звене» 29 июня 1925). Позже, однако, Адамович возражал против терминологического использования «полифонизма» Бахтиным, сравнивая это понятие с «голым» формалистическим техницизмом и анализом того, как «сделан» текст («„Романы Достоевского полифоничны“, „Такая-то повесть сделана так-то“. Прекрасно, а что дальше?» — цит. по: Адамович Г. Комментарии / Ред. О. А. Коростелев. СПб.: Алетейя, 2000. С. 588. Текст был написан Адамовичем в 1971 году). Это может служить еще одним примером различия дискурсивной динамики в эмигрантских критике и теории.
Эту линию Адамович продолжил в своих известных «Комментариях» — рубрике, которую он вел в альманахе молодых парижских литераторов «Числа» (1930–1934). (Влияние Мережковского и Гиппиус было там все еще заметно, несмотря на полемику альманаха с Гиппиус [1030] , равно как и влияние других писателей старшего поколения, таких как Борис Зайцев, ценимых и печатавшихся на страницах «Чисел».) Молодое поколение писателей, группировавшихся вокруг альманаха, видело в литературе скорее поле для эксперимента и «человеческий документ», нежели площадку для упражнений в правильности, упорядоченности и формальном блеске. Уже в первом выпуске «Чисел» Адамович замечал, что ко времени гибели Пушкин как поэт достиг своей естественной вершины и никакого движения вперед в его творчестве — в отличие от Лермонтова — не просматривалось [1031] . Во втором цикле «Комментариев» Адамович предупреждал: недавний «крах идей художественного совершенства отразился отчетливее всего на нашем отношении к Пушкину» [1032] ; из рассуждений автора следовало, что, помимо формального совершенства, Пушкин мало что может предложить поколению, которое читает Пруста, Джойса и Жида и ищет возможности для культивации и утверждения своей творческой идентичности в культурной столице межвоенного Запада. В обзоре, опубликованном в том же номере «Чисел», Адамович призывал молодых поэтов эмиграции:
1030
О влиянии Мережковского см.: Мокроусов А. Б. Лермонтов, а не Пушкин. Споры о «национальном поэте» и журнал «Числа» // Пушкин и культура русского зарубежья / Ред. М. А. Васильева. М.: Русский путь, 2000. С. 158.
1031
Адамович Г. Комментарии // Числа. 1930. № 1. С. 142.
1032
Там же. № 2–3. С. 167.
Пожертвуйте, господа, вашим классицизмом и строгостью, вашей чистотой, вашим пушкинизмом, напишите хотя бы два слова так, как будто вы ничего до них не знали [1033] .
«Пушкинизм» являлся для Адамовича синонимом фетишизированного преклонения и имитации поэзии, безразличной к реалиям современной жизни (Ходасевич был также скептичен в отношении «пушкинизма», но он видел в нем всего лишь фетишизацию Пушкина в науке, прежде всего в Советском Союзе) [1034] .
1033
Адамович Г. Союз молодых поэтов в Париже. Сб. III. 1930; Перекресток. Сб. стихов. Париж, 1930 // Числа. 1930. № 2–3. С. 240.
1034
См. статью Ходасевича «О пушкинизме» («Возрождение», 1932, 29 декабря).
Атаки Адамовича на авторитет Пушкина побудили Альфреда Бема выступить в защиту поэта. В статье «Культ Пушкина и колеблющие треножник» Бем заклеймил Адамовича как «теоретика этого нового антипушкинского движения», а «Числа» — как альманах, который его покрывает [1035] . Важно отметить, что в названии своей статьи Бем обыгрывает слова, ранее взятые Ходасевичем для статьи 1921 года «Колеблемый треножник», в которой было указано на необходимость обращаться к живым урокам Пушкина даже тогда, когда его эпоха представляется отдаленной
и все менее значимой. Опубликованная в то время, когда Ходасевич все еще оставался в Советской России, его статья апеллировала к последней строке пушкинского стихотворения «Поэту» («И в детской резвости колеблет твой треножник»), провозглашавшего свободу художника, его право подняться над толпой и указать на ее незрелое и деструктивное отношение к своим поэтам. Подобно Ходасевичу, Бем призывал новое поколение учиться у Пушкина, а не отказываться от него, заново открыть для себя его творчество: «без культа прошлого нет и достижений будущего» (57). Бем был не единственным союзником Ходасевича в споре о Пушкине и Лермонтове 1930-х годов. Актуальная литературная полемика безошибочно узнавалась в подтекстах набоковского романа «Дар» (выходившего в 1937–1938 годах в «Современных записках», но полностью не опубликованного до 1952 года), вполне прозрачных для эмигрантской художественной среды, — в романе сатирически выведен Адамович в образе женщины-критика Христофора Мортуса, чей мужской псевдоним отсылал к еще трем реальным прототипам сразу: Зинаиде Гиппиус, Мережковскому и Николаю Оцупу, соредактору «Чисел» [1036] .1035
Бем А. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Бем А. Письма о литературе. С. 54 (впервые опубл. в газете «Руль» (Берлин), 18 июня 1931). Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках. Согласно Зинаиде Шаховской, Адамович поклялся никогда не отвечать на статью Бема (см.: Шаховская 3. Отражения. Париж: YMCA-Press, 1975. С. 92). В частных беседах Адамович называл Бема «мерзавцем» «без одной своей мысли», см.: «Мы с Вами очень разные люди» (Письма Г. В. Адамовича А. П. Бурову (1933–1938) / Ред. О. Коростелев // Диаспора. Новые материалы. Т. 9. 2007. С. 338 (письмо Адамовича от 23 июня 1934).
1036
О влиянии дебатов о Лермонтове и Пушкине и прототипе Христофора Мортуса см.: Долинин А. Две заметки о романе «Дар» // Звезда. 1996. № 11. Он же. The Gift // The Garland Companion to Vladimir Nabokov / Ed. V. Alexandrov. New York and London: Garland, 1995. P. 142–149; Малмстад Дж. Из переписки В. Ф. Ходасевича (1925–1938) // Минувшее. 1987. № 3. С. 281, 286. О конфликте Набокова с молодыми литераторами, близкими к «Числам», включая Адамовича, см.: Ливак Л. Критическое хозяйство Владислава Ходасевича // Диаспора: Новые материалы. Париж — СПб.: Athenaeum and Feniks. Т. 4. С. 418–421. См. также: Давыдов С. «Тексты-матрешки» Владимира Набокова. Munich: Sagner, 1982.
Бем опасался того, что отказ от норм ясности и простоты, установленных Пушкиным, положит начало изменению мировоззрения и стиля целого поколения молодых эмигрантских литераторов, которые группируются вокруг «Чисел» и которых Адамович и его единомышленники используют для «подкопа» под (говоря словами Глеба Струве в парижской газете «Россия и славянство») «русскую культуру, русскую государственность […] всю новейшую историю России» [1037] . В ответ на «Письма о Лермонтове» (1935), роман Юрия Фельзена (псевдоним Николая Фрейденштейна, первая часть которого — Юрий — говорила о его любви к Лермонтову [1038] ), Бем написал саркастическую и проницательную рецензию под названием «Столичный провинциализм», обвинив Фельзена не только в следовании «анти-Пушкинской» линии Адамовича, но также в прямом использовании в романе фрагментов его «Комментариев» [1039] . «Столичность» была для Фельзена чертой не только географической, но равно исторической, связанной с опытом прожитой жизни. Провинциализм присущ «тусклым, обыкновенным, незапоминаемым» и бессобытийным годам. Протагонист Фельзена, напротив, горд своей столичностью в том смысле, что он является свидетелем исторических событий, которые вознесли его над провинциализмом. Толчком к этому выходу на сцену истории становится причастность героя к французской литературе. Имена ряда французских писателей проходят через весь роман, но имя Пруста выделено особо. Пруст помогает протагонисту Фельзена сбросить с себя «стеснительную кожу однородности» (30), т. е. культурное однообразие, заключенное в удушающем и навязчивом понятии русскости. Пруст появляется как освободитель от этого состояния; в глазах протагониста Фельзена, его творчество перевернуло весь европейский литературный канон: «если было какое-нибудь чудо, нам известное, это, конечно, Пруст, чем-то уже затмивший Толстого и Достоевского» (29). В целом Толстой предпочтительнее Достоевского, поскольку, вместе с Лермонтовым и Прустом, он являет пример «доброты» и способности писать «о человеке вообще» (52). И все же чаще всего в компании с Прустом появляется именно Лермонтов — в качестве эманации нового идеала молодого столичного интеллектуала. Фельзен строит образ Лермонтова в созвучии с образом Володи, своего погруженного в себя и медитирующего протагониста, далекого от практических сторон жизни и предпочитающего размышления над глубинами человеческой души: «Лермонтов был просто человек и, погруженный в себя, он настойчиво рассуждал о себе и о своей жизни» (58). В сравнении с лермонтовской предрасположенностью к раздумьям пушкинская проза поразила протагониста Фельзена как «гладкая, тускло-серая и легковесная», лишенная «искреннего личного тона» (10, 11) [1040] . Лермонтов и Пруст были, таким образом, иконизированы поколением, которое видело в литературе не столько инструмент гражданского и морального поучения, сколько, говоря словами Бориса Поплавского, «частное письмо, отправленное по неизвестному адресу» [1041] . Отказываясь быть оцененным в понятиях внешнего успеха и даже уравнивая успех с мошенничеством (не случайно о Пушкине здесь говорится: «жуликоват» — 309 [1042] ), Поплавский, так же как Фельзен после него, приветствовал предпринятый Адамовичем пересмотр канона: «Как вообще можно говорить о пушкинской эпохе. Существует только лермонтовское время» (310). Характерно здесь противопоставление «эпохи» (отсылающей к чему-то грандиозному, но ограниченной продолжительности) «времени» (как тому, что лишено величия, но предполагает открытость, незавершенность и современность): время Лермонтова пришло, он стал другом и союзником молодых парижских литераторов-эмигрантов.
1037
Числа. 1930–1931. № 4. С. 211.
1038
См.: Livak L. Iurii Fel’zen // Twentieth-Century Russian 'emigr'e Writers (Dictionary of Literary Biography. Vol. 317) / Ed. M. Rubins. Detroit: Thomson and Gale, 2005. P. 103.
1039
Бем. Столичный провинциализм // Письма о литературе. С. 242 [(«В романе Ю. Фельзена вы прямо найдете отрывки из „Комментариев“ Г. Адамовича, но менее остро поднесенные и более вялые по стилю»); рецензия впервые опубл. в варшавской газете «Меч» (19 января 1936)]. Обвинение не было необоснованным: Фельзен действительно использовал парафраз высказываний Адамовича о Лермонтове как о начале нового в противовес Пушкину как завершителю старого, без прямого указания на источник, но ссылаясь на них как на «общеизвестные». См.: Фельзен Ю. Письма о Лермонтове (Берлин: Издательская коллегия парижского объединения писателей [без указания даты; вышел в 1935]). С. 84. Далее страницы этого издания указываются в тексте в скобках.
1040
Ср. более позднее замечание Мочульского: «Конечно, Лермонтов учился у Пушкина; но как чудесно преобразил он пушкинскую манеру, смягчив ее строгую сухость и придав ей новое, необъяснимое очарование» (Мочульский К. В. Великие русские писатели XIX в. Париж, 1939. Цит. по изд.: СПб.: Алетейя, 2000. С. 77).
1041
Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. № 2–3. С. 309. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
1042
Поплавский Б. По поводу… // Числа. 1930–1931. № 4. С. 171.
Позиционируя себя в качестве экспонента столичного мировоззрения, Фельзен утверждал, как мы видели, новый канон и перераспределение культурного капитала. Альфред Бем увидел в этом двойное оскорбление. Обвинив Фельзена (и имплицитно Адамовича) в фальшивой столичности, он утверждал, что его протагонист — провинциальное ничтожество, случайно оказавшееся в столице и оставшееся безразличным и отстраненным от великих исторических событий своего времени. Он жадно, с провинциальным рвением и утомительной претенциозностью поглощал столичную (парижскую) культуру, которую не успевал по-настоящему усвоить [1043] . Простота, какой отмечен лермонтовский стиль, недоступна Фельзену, так что его «Письма о Лермонтове» остались всего лишь документом непереваренного провинциального модернизма, который не может претендовать на пересмотр литературного канона и места Пушкина в нем. Как видим, споры о каноне сопровождались горячей дискуссией о том, что такое столичность и провинциализм в эмигрантской литературе, и о том, как поле эмигрантской культуры должно быть структурировано и разделено. Длящаяся на протяжении 1930-х годов дискуссия отразила как новую эстетическую восприимчивость, культивируемую в Париже, так и дистанцию, которая росла между ним и другими центрами эмигрантской литературы [1044] .
1043
Бем. Столичный провинциализм. С. 246.
1044
Полемика была вызвана довольно снисходительной рецензией Адамовича «Провинция и столица» («Последние новости», 31 декабря 1931) на вышедший в Харбине коллективный сборник «Багульник». Упомянутая статья Бема «Столичный провинциализм», так же как и его более поздняя «„Столица“ и „провинция“», относится к этой дискуссии, достигшей своего пика в 1934 году на страницах варшавского «Меча». См. комментарии Олега Коростелева в кн. Адамовича «Литературные заметки» (Кн. 1. СПб.: Алетейя, 2002. С. 745).
Последнее слово в этом продолжительном споре принадлежало Адамовичу, который в 1939 году, когда отмечалась 125-я годовщина со дня рождения Лермонтова, выступил с наиболее жестко сформулированной позицией по этой взрывной теме [1045] . Адамович вернулся к своей идее о том, что Пушкин и Лермонтов — «два полюса, два поэтических идеала» (841); он вновь обратился к прежним критериям: в смысле поэтического качества пушкинский стих, несомненно, выше, но «если не свершения, то стремления лермонтовской поэзии тянутся дальше пушкинской» (843). Для парижских литераторов «Пушкин остался богом, Лермонтов сделался другом, наедине с которым каждый становился чище и свободнее» (843). Ретроспективно обозревая сцену русской литературной эмиграции Парижа, Георгий Федотов вновь указал на оппозицию между Пушкиным и Лермонтовым:
1045
Адамович Г. В. Лермонтов // Последние новости. 1939. 19 сентября. Цит. по: Лермонтов: pro et contra / Ред. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова. СПб.: РХГИ, 2002. Далее страницы указываются в тексте в скобках.
Пушкин слишком ясный и земной, слишком утверждает жизнь и слишком закончен в своей форме. Парижане ощущают землю скорее как ад и хотят разбивать всякие найденные формы, становящиеся оковами. Лермонтов им ближе… [1046]
В Париже 1930-х годов Лермонтов считался куда более точным, чем Пушкин, воплощением нового понимания литературы и общественной роли писателя: не «национальный поэт», но голос диаспоры в культуре, все более опирающейся на адаптацию, гибридность и живое взаимодействие с искусством и философией Запада.
1046
Федотов Г. П. О парижской поэзии // Ковчег: Сборник русской зарубежной литературы. New York: [Association of Russian Writers in New York], 1942. C. 197.