История тишины от эпохи Возрождения до наших дней

То, что часто называют «молчанием смерти» — «всепоглощающей тишиной и толщей ночи», по выражению Малларме [272] , — отражает представления живущих. Звуковое пространство после смерти того или иного человека соткано из целой гаммы тишины, которая отныне напоминает саван, сшитый из воспоминаний близких людей. В первую очередь это безмолвие комнаты покойного, где, как пишет Метерлинк, «навсегда остался кто-то, хранящий молчание» [273] . Такова, например, комната, в которой жила и встретила смерть мать героя Альбера Камю, именуемого «посторонним», — заглянув в ту комнату, постояльцы дома становятся «подавленными, хмурыми и молчаливыми» [274] .

272

Стефан Малларме. Речь в память Теофиля Готье.

273

Морис Метерлинк. Сокровище смиренных.

274

Альбер Камю. Посторонний.

Кроме того, есть молчание вещей, принадлежавших покойному, — упомянем здесь лютню Женевьевы Руссель, умершей в расцвете молодости. О ней в конце XVI века сложил одно из своих первых стихотворений Франсуа де Малерб. Печальный инструмент теперь висит на стене, «покрытый пылью», а паук ткет поверх него свою «душную сеть» [275] .

Чувства, навеваемые безмолвием, в которое погружен умерший человек, особенно явны возле могилы и обостряются при воспоминании о его голосе. Эта тема проходит в литературе, живописи и скульптуре до того настойчиво, что в этой книге мы ограничимся примером Виктора Гюго — он крайне обостренно воспринимает молчание могилы Леопольдины; «бесконечное, глубокое молчание смерти» [276] . Остается, впрочем, надежда, о которой ведет речь тень из стихотворения «Тень изрекла...», — во Вселенной все наделено даром слова, в том числе тень.

275

Франсуа де Малерб. Слезы на кончину Женевьевы Руссель.

276

Виктор Гюго. Живем и говорим... / Созерцания.

Неужто думаешь ты, что могила, В ночную тьму и травы облаченная, — Всего лишь тишина?

Вспоминая свою дочь, Гюго восклицает: «Ах! Сколько раз ей говорил: замолкни! Но не молчит она» [277] .

В сборнике «Лучи и тени» Гюго меняет угол зрения и после смерти своего брата Эжена Гюго задается вопросом о смысле смерти, думает о звуках, способных нарушить молчание могилы:

Лишь шорох слышен трав и веток шевеленье, Шаги могильщика по сырости земли. Вот спелый плод упал! И чью-то песнь Доносит ветер. Спускается пастух в село, Стада свои он гонит мимо. [278]

277

Виктор Гюго. Я был глупцом... / Созерцания.

278

Виктор Гюго. Лучи и тени.

В завершение этой книги скажем о самом пронзительном, исполненном наибольшего трагизма молчании — о том, какое поглотит собой всё, когда наша планета перестанет существовать и мир растворится в тишине; наступит «день, когда умолкнет всё», о котором пишет Альфред де Виньи. У Леконта де Лиля в стихотворении «Solvet seclum» [279] из цикла «Варварские стихотворения» есть такие строки:

Мучения, злодейства, совести угрозы и плач отчаянья, Людская плоть и ум — все замолчит тогда. Умолкнет все — цари, и боги, и вельможи, И толпы рабские, шуршанье вод и улиц суета, Затихнут звери, чащи, зыбь морская, горы, Все, что летает, скачет, ползает в аду, Все, что дрожит, боится, убивает, гложет, И червь, в земле зарывшийся, и молния В ночи! Творенье вмиг замолкнет.

279

«Гибнет мир» (лат.). (Примеч. переводчика.)

Это случится, «когда Вселенная [...], слепа и неразумна, последний крик издаст [...] и замрет, пытаясь уберечь свою кору, в морщинах, ветхую». И затем Вселенная «засеет семя в борозды пространства, миры рождающего».

Леконт де Лиль не знал о теории большого взрыва и оглушительном шуме, каким он должен сопровождаться, не слышал о расширении Вселенной и о ее сжатии, однако же сумел выразительнее и ярче, чем кто-либо, описать исчезновение нашей планеты и трагическое молчание ее останков.

Благодарности

Я благодарю Фабриса д'Алмейда за тщательную подготовку этой книги к изданию, а также Сильви Дантек, читавшую рукопись.