История тишины от эпохи Возрождения до наших дней

Ведя речь о городах Востока, на которые повлияли близость пустыни, а также о Брюгге, мы сталкивались с примерами по-настоящему пронзительной тишины. О самом Брюгге мы упомянули лишь вкратце. Жорж Роденбах связывает молчание этого города с образами ночи, набережных, каналов и реки, с домами, где сохранился старинный уклад. Брюгге расчерчен «бесцветными путями молчания», и «вода, вобравшая в себя разлуку, застыла, как безмолвный саван». О бельгийских городах Роденбах пишет так:

Там повисла холодная, безликая тишина; Деспотичная, бессильная и усталая [...] Настолько, что самый неприметный звук Обращается в беду, нелеп и неуместен, Как неуместен громкий смех В изголовье спящего больного. Там тишина всевластна! Она господствует И правит, она заразна; И проникает в плоть и кровь прохожих, Даже самых нечутких, — подобно Ладану, курящемуся в церкви. [...] О города, ушедшие в безмолвье [...] Стылое, бескрайнее! И странно Быть живым среди небытия.

Есть, однако, города, где тишина имеет другие особенности. Французские романисты XIX века часто предлагают читателю картины жизни маленьких провинциальных городков, особенно центров епископата. Бальзак ввел в литературу тему провинциального города, где сохранился уклад давно минувших столетий. Такой город погружен в безмолвие и мертв, он цепляется за пережитки прошлого, не желая признавать тенденции современности. Геранда, где разворачивается действие первых глав романа «Беатриса», — яркий тому пример. Тишина, которая постоянно подчеркивается Бальзаком, пронизывает собой и город, и дом семейства дю Геник, и образ самого его хозяина, старика. Всякого, кому случается оказаться в Геранде, тотчас поражает царящее там молчание: «Художник или поэт просидит не один час под этими нетронутыми временем сводами, наслаждаясь глубокой тишиной, — из мирного города не доносится в этот уголок никаких шумов. [...] Геранда успокаивает душу, как успокаивает тело опий; она, как Венеция, полна тишины» [100] . Будь то человек творческих профессий или буржуа — оказавшись в Геранде, он ощутит мимолетное желание провести в тишине этого бретонского городка старость и встретить там свою кончину, пишет Бальзак. Дом дю Геников расположен в глубине «тихой узкой улицы, где стоит прохладная и сырая тень». Старый хозяин неразговорчив, ведь «сдержанность — одна из характерных особенностей бретонца. [...] Глубокая молчаливость есть также свидетельство несокрушимой воли». Как отмечает Бальзак, «это был бретонский гранит в образе человека». В шесть часов вечера, с наступлением сумерек, в доме воцаряется «такая глубокая тишина, что слышно мерное постукивание стальных спиц» восьмидесятилетней сестры барона дю Геника, которая вяжет. Когда местный священник, приходивший к дю Геникам, покидает их, наступает безмолвие: «...тишину спящего города нарушали только размеренные шаги священника, да и они постепенно затихли вдалеке; стук двери, захлопнувшейся в доме аббата, был последним звуком, долетевшим до баронессы» [101] .

100

Оноре де Бальзак. Беатриса. Пер. с фр. Н. Жарковой.

101

Там же.

В «Человеческой комедии» городки, где находится местный епископат и история которых начиналась с собора, олицетворяют собой тишину. Аббат Бирото из романа «Турский священник» живет на втором этаже дома по улице Псалет, считая это излишней роскошью. Тот дом, где всегда сумрак, сырость и холод, «погружен в глубокое молчание, нарушаемое лишь колокольным звоном, церковным пением да криками галок». Впрочем, герою Бальзака по душе «тишина и покой» его кабинета [102] . Николь Мозе в предисловии к роману отмечает: «Безмолвие, холод, оцепенение, эгоизм — вот характерные черты провинциальных городков в сочинениях Бальзака»; персонажи, в данном случае аббат Бирото, наделены теми же свойствами.

102

Оноре де Бальзак. Турский священник. Пер. с фр. И. Грушецкой.

Те, кто читал роман Барбе д'Оревильи «Кавалер де Туш», наверняка помнят тишину ночной площади в Валони — с описания этого места начинается книга. Часы пробили половину девятого вечера, и «лишь сбивчивый стук деревянных башмаков, который постепенно учащался то ли из-за страха, то ли от скверной погоды, нарушал тишину площади Капуцинов, пустынной и угрюмой», вызывавшей в памяти другую площадь — ту, что с виселицей, где некогда совершались казни [103] .

Если обратиться к произведениям XX века, то здесь «Побережье Сирта» Жюльена Трака дает обширный материал для исследования тишины городов — настоящих «лабиринтов безмолвия», которое служит знаком обветшания, упадка, угрозы опасности. Роман Трака завершается описанием ощущений, нагнетенных странной, властной тишиной ночных улиц Орсенны, спящей столицы, по которым Альдо идет, покинув замок: «Сквозь ночное безмолвие, поверх голых стен, из нижнего города время от времени доносились легкие шумы: шум текущей воды, запоздалое гудение спешащей где-то вдали машины — отчетливые и в то же время загадочные, как вздохи и движения во время неспокойного сна, как время от времени появляющийся скрип сжимаемых ночным холодом пустынь» [104] . Этот фрагмент составляет резкий контраст с описанием парижской улицы Бретей, которое дает Пьер Сансо, наш современник, отмечая, как мягко там тишина и лоск касаются прохожих [105] .

103

Жюль Барбе д'Оревильи. Кавалер де Туш.

104

Жюльен Грак. Побережье Сирта.

105

Сансо П. Искусство замедлять темп / Баек А. де. Писатели на прогулке.

Многие тексты подчеркивают особый характер тишины руин; их безмолвие заставляет нас обратить взгляд в прошлое, которому они свидетели. Шатобриан называет развалины древней Пальмиры «обителью тишины». Они наводят его на размышления о смерти, которая «поэтична, поскольку благодаря своей молчаливости связана с явлениями бессмертными и таинственными» [106] . С точки зрения Макса Пикара, сфинкс «восходит к эпохе могущества безмолвия, он по сей день производит на человека сильное впечатление — даже сегодня, когда безмолвие исчезло, — и грозит обрушиться всей своей тяжестью на мир, заполоненный шумом». Пикар добавляет, что древнеегипетские статуи тоже «полностью пребывают во власти тишины», они «пленники тишины» [107] .

106

Франсуа Рене де Шатобриан. Гений христианства.

107

Макс Пикар. Мир тишины.

Здания видятся Шатобриану как своего рода «звучащие руины». Речь идет о трех величественных архитектурных постройках: об испанском дворце Эскориале, а также о Пор-Рояле и Солиньи во Франции. В Солиньи, что в Нормандии, писатель чутко прислушивался «к тишине минувших столетий». Однако невозможно в полной мере прочувствовать и ухватить за шлейф ту тишину, какая стояла там за двести лет до Шатобриана — не в 1847 году, а в XVII веке, когда «в разгар дня тишина была такая, какая царит ночью» [108] .

108

Франсуа Рене де Шатобриан. Жизнь Рансе.

В восприятии Шатобриана Солиньи — именно то место, где можно ощутить тишину эпох, канувших в прошлое. Здесь ухо настроено на особый лад. Здесь возможно провести археологическую реконструкцию тишины и звуков, поскольку слух улавливает нечто особенное, напоминающее улики. Впрочем, сделать это крайне трудно, ведь тишина XIX века хранит отпечатки недавних событий, которые перекроили ее так, что она обрела новый голос и иную социальную значимость, стала передавать другие смыслы и наполнилась новым содержанием. Череда еще свежих в памяти исторических фактов заслоняет собой тишину прежних времен и мешает расслышать ее.

Виктор Гюго, напротив, смотрит в будущее. Во «Внутренних голосах» он пытается вообразить, что окажется на месте Парижа спустя три тысячи лет и какая тишина будет лежать на его руинах. Лирический герой этого стихотворения сидит на холме и смотрит на город:

О Боже! Там, где прежде был Париж, — Безмолвья царство и печали. [109]

3 В поисках безмолвия

109

Виктор Гюго. Триумфальная арка (из сборника «Внутренние голоса»).

С древних времен люди искали тишину — повсюду, разными путями. Эти поиски продолжались на протяжении всей человеческой истории и происходили в рамках разных культур и религий: индуизма, буддизма, даосизма, среди пифагорейцев и, разумеется, христиан двух ветвей, католической и — возможно, даже в большей степени — православной. Тишина всегда была необходима людям и виделась как важный фактор душевного благополучия, причем потребность в ней выходила далеко за пределы сферы духа и религии. А значит, в этой книге едва ли возможно охватить все многообразие путей, какими идет человек в поисках тишины. Однако нельзя не затронуть этой темы, ведь иначе немыслимо вести разговор об истории тишины в западной культуре. Мы коснемся лишь ключевых этапов поисков тишины в XVI–XVII столетиях. Те, кто в последующие эпохи стремились обрести тишину и проникнуть в ее суть, так или иначе учитывали эти вехи.

В XVI–XVII веках тишину считали непременным условием общения с Богом. Сосредоточенное размышление, внутренняя молитва, да и вообще всякая молитва требуют тишины. С давних времен монастырская традиция придавала большое значение ars meditandi, искусству размышления, которое в XVI веке выходит за пределы стен монастыря и начинает осваиваться мирянами. Оно было одним из основных методов античной философии — в частности, у Сенеки и Марка Аврелия, — на которую ориентировались представители европейского гуманизма. Рассеянность, отвлечения и блуждания ума следовало преодолевать и пытаться удерживать все внимание на объекта размышления, а без тишины справиться с этой задачей крайне трудно. В результате широкое распространение получает oratio interior, молчаливая внутренняя молитва, подробно описанная Марком Фумароли; она является неотъемлимой частью истории тишины.

В 1555 году иезуит Бальтасар Альнарес пишет трактат «О молчаливой молитве». Альварес полагает, что молитва о присутствии Бога даст возможность перейти к молчаливой молитве: «В глубине сердца все молчит, нет никаких тревог, и именно в этой тишине мы слышим лишь голос Бога, который являет свое присутствие и наставляет нас»; соответственно, постигать Бога следует «в молчании и спокойствии» [110] .

Доминиканец Лун Гренадский предлагает метод внутренней молитвы, который окажет несомненное влияние на Шарля Борроме и святого Филиппа Нери, основателя конгрегации ораторианцев. Такая молитва предполагает сосредоточение на «безмолвном внутреннем образе», в котором присутствуют «зримые черты событий из жизни Христа». Тогда «происходит подлинная беседа между мной, грешным, и сакральным началом, которым преисполнена жизнь Господа». Христос, равно как и другие фигуры, представленные в сцене из Его жития, своими жестами и выражением лица «молча призывают [меня] возвратиться к истине». Беспрерывно повторяемая внутренняя молитва создает у человека, по утверждению Луи Гренадского, устойчивую привычку к «тишине во всех совершаемых действиях», пронизывающую отныне его жизнь [111] .

110

Цит., по книге: Джулия Латини Мастранджело. Тишина как голос души / Джулии Латини Мастранджело. Тишина в литературе: от Мориака до Уэльбека

111

Луи Гренадский. О молитве и сосредоточении (цит. по книге: Марк Фумароли. Обучение молчанию. Восприятие зрительных образов в XVII веке).