История всемирной литературы Т.1

Эти мифы в известной мере представляют летопись побед человеческого труда и технического изобретательства над природой, но эта «летопись» (отчасти в силу медленности технического прогресса) проецирована в мифические времена первотворения типа «эпохи сновидений» австралийцев.

Образ культурного героя — центрального персонажа первобытной мифологии и фольклора — специфически связан с первобытным идеологическим синкретизмом. Образ этот может эволюционировать и к богу-тверцу. Но во многих случаях он не становится объектом подлинно религиозного почитания, а превращается в любимого сказочно-эпического героя. Культурные герои большей частью самими аборигенами классифицируются не как боги; они обычно относятся к одной группе с духами и выдающимися людьми прошлого в известной мере для того, чтобы отделить их от богов и одновременно подчеркнуть их магическую силу и значительность. Яркий пример различия между необожествленными и обожествленными культурными героями — полинезийский бог Тангароа и меланезийский герой Тангаро. С этой точки зрения заслуживает внимания, что Тангароа не занимает, в отличие от Тангаро, значительного места в фольклоре, а излюбленным фольклорным героем является во всей полинезии Мауи, который так и не вошел в верховный пантеон полинезийских богов. Вспомним, что и знаменитый Прометей не был допущен на Олимп, остался за пределами олимпийского пантеона.

Специфическая сфера деятельности первопредков — культурных героев-демиургов — совпадает с границами мифов творения, т. е. мифов этиологических в широком смысле слова. На границе собственно этиологических мифов и такие деяния, часто связываемые с культурными героями, как борьба с чудовищами, мешающими мирной жизни людей и богов. Борьба с чудовищами может быть одной из сторон преодоления сил хаоса и организации — упорядочения мироустройства, т. е. частью процесса творения современного мира. Иногда из тела самого повергнутого хтонического чудовища создается мир. В последнем случае обряд жертвоприношения становится моделью созидания. Кроме того, борьба с чудовищами иногда связана с мифической концепцией исторической смены поколений богов или духов. Такого рода мифы творения не характерны для собственно первобытной мифологии, но типичны для развитых мифологий типа вавилонской (миф о борьбе Энлиля или Мардука с Тиамат), индийской (создание мира из тела Пуруши), скандинавской (мир из тела Имира, борьба Тора с мировым змеем), майя (мир из тела богини земли) и т. п. Однако более примитивная борьба с чудовищами — без связи с концепцией поколений и не всегда с четким этиологическим результатом — встречается довольно широко в первобытном фольклоре, в частности в сказаниях о культурных героях (индейские братья-близнецы из вигвама и кустарника, Мауи в некоторых районах Полинезии, Ворон у коряков и многие другие).

В пластически четкой древнегреческой мифологии этот новый аспект культурного героя, в отличие от Прометея, хорошо представлен в Геракле.

В мифах о борьбе с чудовищами идея преодоления хаоса получает иное направление — не просто упорядочение света и тьмы, приливов и отливов, времен года, взаимоотношения различных зверей, запрещение инцеста, введение других табу, а также брачных классов и ритуалов, необходимых для поддержания нормального природного и жизненного цикла, но также постоянная борьба с природными силами, угрожающими смести этот порядок. Этот двойной пафос преодоления хаоса типичен для мифологии в целом, многое он объясняет и в генезисе словесного искусства. В сущности почти всякое произведение искусства предлагает художественную реорганизацию действительности.

Представления о стихийных силах природы (из-за отождествления природы и культуры, а также своего племени как «настоящих людей» с человечеством в целом) часто сближаются и даже сливаются с образами иноплеменников.

Итак, культурный герой приобретает как бы эпическую миссию и черты богатыря, а сами сказания, выйдя за пределы этиологических мифов, становятся своего рода героическими сказаниями.

Сказаниям о культурных героях присущи архаические формы идеализации, при которых героическими чертами являются не столько физические силы и смелость, сколько ум и хитрость, магические, колдовские способности.

В фольклоре многих народов, как уже отмечалось, часто фигурирует парный образ в виде братьев-близнецов. Такие два брата-близнеца иногда представляют героическую пару борцов с чудовищем. Но чаще только один из братьев сохраняет свою высокую сущность, а другой наделяется демоническими и одновременно, как это ни парадоксально, комическими чертами. Если оба брата фигурируют в мифах творения, то один из них совершает серьезные и полезные деяния, а другой либо сознательно созидает вредные и бесполезные предметы и явления, либо делает это невольно в результате неудачного подражания (То Кабинана и То Карвуву в Меланезии; ср. Прометей и Эпиметей в древнегреческой мифологии). В эпизодах, не связанных с творением, брат или братья культурного героя часто выступают жалкими и недоброжелательными завистниками (например, братья Мауи).

Когда герой не имеет брата, то часто ему самому, наряду с серьезными культурными деяниями, приписываются озорные проделки, порой являющиеся пародийным переосмыслением его же деяний (у индейцев западной части Северной Америки и др.).

Иногда мифологический плут и не совпадает с серьезным культурным героем. Озорные проделки мифологического плута-трикстера служат удовлетворению его жадности или похоти. Так, например, в фольклоре индейцев северо-западного побережья Тихого океана Ворон — специфически прожорливый трикстер, а Норка — похотливый. Точно так же в фольклоре Дагомеи Легба отличается гиперэротизмом, а Ио — обжорством. Стремясь удовлетворить свои ненасытные желания (или просто голод), трикстер прибегает к обману, нарушает самые строгие нормы обычного права и общинной морали. Трикстеры совершают кровосмешение с дочерью или сестрой, коварно пользуются радушным гостеприимством, оставляют без пищи своих ближайших родичей и членов своей семьи, пожирают общинные запасы на зиму и т. п. В других случаях нарушение ими табу и всякого рода профанирование святынь имеет как бы характер «незаинтересованного» озорства. Вакдьюнкага — трикстер у индейцев виннебаго — во время священной церемонии подготовки к военному походу вступает в связь с женщиной, что является нарушением важнейшего табу, уничтожает лодку, в которую перед тем пригласил участников похода, а также ритуальные предметы — все это он делает, будучи вождем племени. Явное профанирование святыни приобретает здесь характер пародирования ритуальной подготовки к походу. Действуя в принципе асоциально, трикстер тем не менее часто торжествует и безжалостно расправляется с теми, кто поддается его обману. Иногда, впрочем, трикстер сам терпит фиаско. Ворон, например, испытывает неудачи, когда нарушает общинные нормы морали или извращает самое человеческую природу, но отсюда еще нельзя вывести правила, обязательного для всех трикстеров.

Заслуживает внимания, что трикстер иногда сочетает в себе черты торжествующего плута, действующего ради корысти, необузданного озорника и безумца и что он при этом часто продолжает мыслиться культурным героем, благодетельствующим человечество. Правда, туземные сказочники умеют отличать серьезные мифы творения, повествующие о деяниях культурных героев, от служащих для развлечения анекдотов (при частичной зооморфности трикстера), сливающихся со сказками о животных.

Фигура трикстера — этого далекого предшественника средневековых шутов, героев плутовских романов, колоритных комических персонажей в литературе Возрождения — чрезвычайно архаична. Но самые архаические мифологии ее все же не знают (австралийцы, папуасы). Поэтому первоначальный синкретизм культурного героя и трикстера можно признать только с существенными оговорками.

Однако стоит заметить, что древнейшие мифические герои (тотемические предки, культурные герои, демиурги) часто действуют хитростью и коварством просто в силу того, что ум в первобытном сознании не отделен от хитрости и колдовства и весьма архаичны и своеобразны сами моральные критерии. Даже в гомеровском эпосе или в «Эдде» боги гораздо менее разборчивы в средствах, чем эпические герои. Разумеется, речь идет о неразборчивости с точки зрения более поздних моральных оценок.

Древнейшие мифические герои участвуют в творении мира, почти каждый их шаг имеет этиологические последствия. Не только их целенаправленная деятельность, но и их случайные поступки вносят лепту в упорядочение, организацию мироустройства. Само их поведение часто лишено сознательной целенаправленности, прометеевского пафоса служения людям. Порой, стремясь удовлетворить собственные непосредственные потребности, они добывают огонь, свет и т. п.

Такие примитивные герои мифов, однако, еще не являются трикстерами. Только по мере того как в самом сознании носителей фольклора возникает представление о противоположности хитрости и разума, обмана и благородной прямоты, возвышенного спиритуализма и низменных инстинктов, пафоса сознательного служения родо-племенным интересам и эгоистической асоциальности, организации и хаоса — только по мере осознания этих различий развивается фигура мифологического плута как двойника культурного героя (его брата или «второго лица»). Многие трюки этого персонажа, но далеко не все, генетически восходят к серьезным мифическим деяниям культурных героев и демиургов, к некоторым ритуалам, шаманским «чудесам» и «фокусам». Но уже все эти деяния и действия переосмыслены пародийным образом или даже прямо осмеяны.

Наряду с пародийным переосмыслением старых мифических сюжетов возникает или прикрепляется к образу трикстера множество новых, чисто анекдотических. Если трикстер сохраняет свою полузооморфность, как это большей частью происходит, анекдоты о нем приближаются к типу позднейших сказок о животных.

Осознание различий между серьезными мифическими деяниями и трюками, мифами и сказками, культурными героями и трикстерами придает особую остроту, подчеркивает двойственность мифического персонажа, который является одновременно и серьезным творцом организованного миропорядка, природного и социального, и плутом-озорником, непрерывно вносящим хаос в ту самую организацию, которую он создал, нарушающим табу, обманывающим или убивающим другие существа для удовлетворения своих низменных инстинктов. Это сочетание в одном лице культурного героя и трикстера, стихии организующей и вносящей хаос возможно только потому, что действие в сказочно-мифологических циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка. Такое отнесение к мифическому времени в значительной мере легализует озорство трикстера. По-видимому, сюжеты о трикстере — просто своеобразная отдушина, легализованная в силу отнесения к мифическим временам, в строго регламентированном обществе, каким, безусловно, является общество родоплеменное.

Выпячивание низменных инстинктов, всякого рода «грязных» подробностей, связанных с жадностью, эротикой, дефекацией, противостоит, в частности, первобытному спиритуализму, получившему значительное, хотя и примитивное воплощение в шаманизме. Насмешки над шаманской практикой, над обязательными ритуалами порой заходят очень далеко и лишены всякого добродушия, даже содержат элементы социальной критики.

Однако это не значит, что здесь выражается неверие в шаманизм, отказ от ритуальной жизни племени. Безусловно, анекдоты о трикстерах бытуют в той же среде, что и серьезные мифы, шаманские легенды и т. п.