История всемирной литературы Т.2

Их культуры объединила и иероглифическая письменность, которая пришла из Китая в эти государства в разное время: ханмун — в Корею с первых веков нашей эры, камбун — в Японию через Корею в V в., известная нам вьетнамская поэзия на ханване начинается с X в. Иероглифическими являются первые письменные памятники поэзии и истории этих стран.

Таким образом, ханмун, камбун и ханван следует рассматривать как органическую часть национальной культуры определенного периода, внутри которого и вслед за которым в каждой из этих стран создавалась самобытная литература на измененной или на совершенно иной письменности. Распространенным является сравнение ханмуна, камбуна и ханвана с латынью в средневековой Европе. Латынь (при всем значении ее роли в лексическом обогащении и синтактико-стилистическом развитии ряда европейских языков) была неродным, другим языком, произносившимся каждым народом на свой лад и не становящимся от этого более близким. (Примерно то же можно сказать и о восприятии арабского языка и арабской литературы в мусульманских странах.) Иероглифические же знаки были значимыми сами по себе и читались (ханмун, камбун, ханван) по-корейски, по-японски, по-вьетнамски, что укрепляло неотъемлемость их от культуры данной страны.

Страны восточного Средневековья постоянно общались между собой. Торговые и культурные связи выходили и далеко за пределы Восточной Азии на запад, в Индию, а при танском Китае — даже в Византию. В начале 30-х годов VII столетия в Китай прибыло посольство из Тибета, уже имевшего отношения с Индией. На Юге Китая, в Гуанчжоу, существовала большая колония арабских купцов, не порывавших постоянного общения с родиной. В X—XIII вв. сунский Китай вел торговлю с пятьюдесятью странами. Даже непрерывные войны с тюрками на северных и западных границах Китая не могли не приводить к знакомству с культурой и традициями тюркских народов.

Из Китая в соседние страны данного культурного региона стало проникать конфуцианство как мыслительная система и как образец государственности, а затем уже и буддизм, послуживший связующим культурным звеном между Китаем, Кореей, Японией и Вьетнамом, с одной стороны, Индией и Средней Азией — с другой. Культурная жизнь стран Восточной Азии в их длительную средневековую пору не была ни отгороженной от внешнего мира, ни тем более замкнутой их границами.

III век, время падения рабовладельческого ханьского государства, в достаточной мере условно в истории китайского общества знаменует собою начало Средневековья. Китайские Средние века, конечная зыбкая граница которых проходит в XVII—XVIII столетиях, вместили в себя огромные пласты культуры, во многом ждущей и раскрытия своего, и исследования.

Не зная разрывов даже среди войн, распада страны и прочих превратностей на протяжении прошедших тысячелетий, а впитывая в себя чужие культуры и одновременно влияя на них, китайская культура сохранилась не как мертвое достояние музеев, а во всей животворности непрекращаемой традиции. Вплоть до XIX в. завоеватели в Китае — от первых покорителей и кончая монголами и маньчжурами — бывали, в свою очередь, покорены культурой угнетаемого ими народа. Все они, завоевывая китайцев, воспринимали до мелочей китайскую культуру, без знания которой им невозможно было бы править страной.

В основе этой культуры, как и китайской государственности, лежат идеи конфуцианства, объявившего себя продолжателем традиции «золотых веков» Древности. Конфуцианство проповедовало идеальный путь жизни (Дао) просвещенного человека (цзюньцзы). Совершенствуя и поднимая себя до моральных высот цзюньцзы, человек, по учению Конфуция, следует нормам поведения, указанным ему как образец старинной правды, содержащей в себе гуманность (жэнь), долг или справедливость (и) и воплощенной в слове (вэнь). Конфуцианство установило образ жизни, повлияло на характер мышления, проникло в культуру китайского общества, а со II—I вв. до н. э. стало выполнять функции официальной государственной религии, в дальнейшей истории своего существования и практического применения претерпев ряд изменений.

Конфуцианство как нравственное учение почти не существовало в чистом виде, без примеси буддизма и даосизма, смягчивших сухость и разнообразивших его прямоту. По существу, конфуцианец мог, оставаясь конфуцианцем, одновременно негласно предаваться буддизму или придерживаться даосских воззрений. То же происходило и в перенявших конфуцианство и даосизм и приютивших у себя буддизм странах восточноазиатского культурного региона, в каждой по-особому и в разное время, но непременно в тесном сплетении и внутреннем противоборстве «трех учений». Сложившееся таким образом мировоззрение средневекового человека полностью отразилось прежде всего в китайской литературе, а затем и в литературах Кореи, Японии, Вьетнама. Начнем все же с Китая, первого по времени, и с поэзии, как того литературного рода, которым, как правило, литература открывает путь своего развития и который первоначально занял во всех этих странах наиболее заметное место.

Важная черта средневековой китайской культуры — обращение к Древности как к источнику добра, правды или классической простоты. В известной нам истории Китая нет такой древности, которая не нашла бы образец для себя в древности еще более глубокой. Новое в литературе становилось в конце концов древним и как древнее почиталось, становясь учительным для позднейших времен.

Достижения Древности воплотил в своем творчестве первый великий поэт китайского Средневековья Тао Юань-мин (IV—V вв.). Победы поэзии и мысли таких его предшественников, как в III в. Цао Чжи, Жуань Цзи, Цзо Сы, предопределили подъем китайской поэзии. Заметим попутно, что они же в ряду многих китайских поэтов утвердили пятисловный стих, явившийся на смену четырехсловному, уже ограниченному в своих возможностях использования в поэзии элементов разговорного языка. Пятисловный стих, пришедший из народных песен и овладевший китайской поэзией Средневековья, следует рассматривать как проникновение поэзии в жизнь, как новое художественное видение мира — одним словом, как часть и знак общественного прогресса.

Постоянное обращение к Древности несет с собою такую черту древней, а за нею средневековой китайской литературы, как наклонность к практической пользе, наставительность. Конфуцианский дидактизм обусловил и постоянное смешение моральных качеств древней и средневековой китайской поэзии с моральным обликом ее авторов, для старой китайской критики неотделимым от нравственного направления их творчества.

Конфуций учил своих современников, а значит, и последующие поколения, пока они оставались верны ему, любить Древность и, храня ее, пересказывать, а не вымышлять. Каждый из рассказчиков, сообщая точные годы, географию происшествия и имена участников его, был твердо уверен в том, что он не «вымышляет», а лишь «пересказывает» тем или иным путем дошедшее до него. Отсюда и автобиографичность китайской поэзии, ее «дневниковость», тесная связь с действительными событиями каждодневной жизни поэта и общества.

В этой поэзии есть пафос ухода от несправедливостей человеческого мира как одного из путей борьбы, как способа освободиться от жизненных невзгод. Воспетое поэзией отшельничество — не просто плод влияния буддизма и даосизма: буддизмом и даосизмом рождена больше форма, чем сущность явления. Отшельничество не препятствовало возникновению в поэзии танского времени острой социальной критики. Оно, согласно существовавшей терминологии, могло быть полным отдалением от жизни — «малым отшельничеством», могло быть и символическим, но содержащим в себе самый активный протест, т. е. «великим отшельничеством», не предусматривающим уход конфуцианского чиновника с государственной службы. Это было больше всего отшельничеством мысли, и если буддийская монашеская поэзия представляет собою «малое отшельничество», то конфуцианская или, вернее сказать, поэзия ученых-литераторов, чиновников в странах Восточной Азии содержит в себе «великое отшельничество», в которое включается и борьба сановного поэта за справедливость. И «малое», и «великое отшельничество» получило в поэзии распространение еще и потому, что в сознании человека Средневековья любые бедствия объяснялись не несовершенством социального строя, а, скорее, несправедливостью чиновников.

Отшельник средневековой иероглифической поэзии не анахорет, не мрачный человеконенавистник, а человек, никогда не мнящий себя выше других: люди Древности всегда выше, чем он сам. Он знает и равных себе и дружит с ними. Вот почему дружба сердец и умов стоит во главе этой поэзии. Дружба в иероглифической поэзии Средневековья вытеснила общепризнанную царицу поэзии — любовь. Или, во всяком случае, приглушила ее. Если обратиться к китайской литературе, то любовь присутствует в народной поэзии начиная от «Шицзина», книги песен, перейдя затем в жанр юэфу, народных песен, и авторских подражаний им. В «Шицзине» она откровенна, но и целомудренна, в юэфу же беззастенчива, но скрыта за намеками и омонимами. Несмотря на ряд стихотворений танского времени, несмотря на творчество Ли Шан-иня (IX в.), любовная тема в китайской классической поэзии жанра ши оскудевает, приобретая несравненно большее значение с расцветом поэтического жанра цы, вначале посвященного жизненным печалям и любви, а затем стараниями Су Ши (XI в.) охватившего многие явления жизни.

Приблизительно до VII—VIII вв. наши сведения ограничиваются одной китайской литературой. Уже в VI в. в Китае существовали обширная и глубокая по восприятию мира поэзия и даже несколько осмысливающих ее трактатов, в первом из которых, принадлежащем поэту Цао Пи (II—III вв.), говорилось о бессмертии писаного слова. Тогда еще веяло свежестью от безымянной народной поэзии, в дальнейшем влившейся в стихи средневековых авторов. Окрепла пейзажная лирика, исподволь занимавшая большие пространства поэзии и окончательно утвердившаяся в творчестве Се Лин-юня (IV—V вв.). Все пристальнее вглядывались поэты в долгое время не заявлявшие о себе громко стихотворения Тао Юань-мина, ставшего великим образцом для последующих столетий.