История всемирной литературы Т.7
Шрифт:
Серьезность общенационального бедствия словно помогла ему ощутить и всю серьезность своей художнической миссии, освободиться от подражательности (будь образцом Э. Сю, Гюго или Петефи). Это явствует из его известных романов «Венгерский набоб» (1854), «Золтан Карпати» (1855). Йокаи предстает в них блестящим полемистом, ироничным критиком косных нравов, свободомыслящим гуманистом и художником, подступающим к секретам реалистического мастерства. Подкупает его проникнутая самым искренним негодованием и насмешкой, достигающая высокой психологически-бытовой точности критика венгерской «азиатчины» (образ прожигающего жизнь самодура-помещика, «венгерского набоба»), а также не менее уродливого расчета, голой «европеизированной» корысти (его фатоватый транжир-племянник и торгующая красотой собственных дочек выжига-теща). И подкупает, может быть, чуть сентиментальное, но доброе, сердечное участие к оскорбленным и обездоленным (юная жена «набоба», девушка низшего сословия, любящая другого), чья нравственная высота заслуживает в свою очередь самого нелицемерного уважения.
В атмосфере вызванной поражением революции всеобщей подавленности писатель глубоко ощущал нужду в положительном. И в отличие от Дюлаи, от Кеменя и даже Я. Араня Йокаи был за жизнерадостное
Мировоззрение Йокаи было либеральным, но не в плоском, буржуазно-заурядном смысле. Йокаи хранил верность общечеловеческим — просветительским — истокам либеральных идей: вот что увлекало, обеспечив его творчеству устойчивую популярность (в том числе за рубежом). Вместе с тем возникало и некое противоречие реализма и просветительско-патриархальной утопичности, а также эпигонских романтических и сентименталистских приемов, призванных украсить, облагородить идеал. Когда стихийный демократизм и богатейшие наблюдения Йокаи брали верх над утопичной подчас «заданностью», достигалась наибольшая, присущая самому жизненному материалу социально-критическая сила; воссоздавались подлинная атмосфера эпохи, состояние умов и нравов. «Узник Раби», например, едва ли не превосходит «Венгерского набоба» богатством типов местной администрации, которая как липку обдирает бедняков и с дьявольской изобретательностью преследует несогласных, неугодных. Колоритными, иногда комически оттененными фигурами и сценами предреволюционного провинциального венгерского быта насыщены и «Царьки», особенно первые главы (описание городской гостиницы в характерной точности своей может выдержать сравнение с иными гоголевскими).
Повышалась, однако, и художественная конкретность идеала, который представал в образах со вкусом, с увлечением выписанных деятельных и удачливых людей из народа или же идущих своим крестным жизненным путем дворянских просветителей и разночинных интеллигентов. Цельные в своей преданности идее, они показывались в гуще исторических событий, которые героев побуждали действовать, а писателя — объективно мотивировать и аналитично обрисовывать их переживания. В романе «Когда мы состаримся», например, подобное действие — это разоблачение подлеца, который выдал властям своего антиавстрийски настроенного однокашника. Разоблачение ведет младший брат преданного, отчитываясь перед собой (в форме дневника) в сделанном и в своих связанных с главной целью чувствах, мыслях, которые в силу этой живой связи приобретают неведомую прежде Йокаи свежесть и непосредственность, воссоздавая облик молодого человека с чистым сердцем и добрыми стремлениями, младшего товарища реформаторов и революционеров 1848 г. Несколько бледнее, внутренне однолинейней Матяш Раби («Узник Раби»), этот напоминающий Сильвестра из «Апостола» Петефи гонимый и остающийся непонятым, одиноким народный заступник. Все же Йокаи многого добился в психологической прорисовке характеров, будь то самодурствующие и тиранствующие венгерские «царьки», «набобы», столпы косных установлений или горящие правдолюбием ревнители более справедливых порядков. Наброски тех и других — как бы передаточное звено между высокими заветами романтизма и зрелым реализмом, так как фигуры эти помещаются не «над» обстоятельствами, а включены в них, в типическую обстановку, поддерживает она их или губит.
Гуманизм Йокаи, его тяготение к жизненной правде унаследовал другой крупнейший венгерский прозаик, с большим правом уже могущий быть названный реалистом, Кальман Миксат (1847—1910). В ранних рассказах и повестях его о прикарпатских крестьянах («Добрые палоцы», 1882; «Лохинская травка», 1886; «Говорящий кафтан», 1889), о добром старом дворянском прошлом («Всемилостивейшие государи») много еще благодушного комизма, безмятежного любования стариной. Однако очень скоро над мягкой, скрашенной юмором идеализацией самобытности, славных былых времен возобладало критическое осознание настоящего. Современный, большей частью уже городской мир — банков и акционерных обществ, газет и курортов, обывательских гостиных и парламентских кулуаров, дерзких афер и выгодных местечек — то в ироническом, то почти в опереточно-комическом освещении встал со страниц зрелого Миксата. Он, этот современный — капитализирующийся и загнивающий — мир стал почвой, на которой вызрело особое, воспринятое у Йокаи и усовершенствованное в социально-аналитическом направлении миксатовское искусство анекдота.
Воспитанного в добрых старых либерально-просветительских традициях писателя этот новый мир на каждом шагу наталкивал на превращение великого в смешное; на грустное для него, а по исторической сути кричаще-фарсовое несоответствие слова и дела, затверженного и общепринятого, идеала и «пользы», на почти карикатурную девальвацию всех подлинных ценностей. И, строя по стопам Йокаи свои полуанекдотические истории, Миксат стал резче оттенять их серьезную, возмущающую и ранящую сердце общественную подоплеку. Одна из его главных тем — человеческое измельчание, разоблачение входящих в быт, в порядок вещей стяжательских страстишек, лишь прикрытых «приличиями», звонкой фразой. И дворянство не исключение. Прежние «исторические» классы, отпрыски славных родов, не так давно сражавшихся за независимость, «наследники» просветительских традиций наперегонки устремляются за выгодой, за эгоистическим счастьем, выбрасывая, как старый хлам, идеалы отцов. Газетчики без совести и чести, прожженные дворяне-бургомистры и графы-губернаторы, расчетливые и беспринципные политиканы с громкими фамилиями, лицедействующие на высшем форуме гражданского лицемерия — в парламенте, проходят через романы
«Выборы в Венгрии» (1893—1897), «Новая Зриниада» (1898).Иные, правда, еще пытаются буйствовать, не понимая, что опоздали родиться на несколько столетий; ополчаются против наступающего отовсюду бесчестья (повесть «Осада Бестерце», 1895). Ситуация анекдотична: замшелый упрямец, ревнитель седой старины, затевает самую настоящую войну против властей. И грустна: он — лишь одинокий утес, обреченный обломок в мутных волнах непорядочности. Остальные же, а таких большинство, если не становятся жертвами мошенников половчее, сами пускаются во все тяжкие, вместо боевых и охотничьих подвигов былых времен выходя на охоту за богатыми невестами, за биржевой и прочей удачей. И тут место глубоко запрятанной лирической грусти занимала откровенная сатиричность. С сатирическим подчас блеском совлекалась политически благопристойная личина, например, с депутата Меньхерта Катанги, главного героя «Выборов в Венгрии», хотя история его сама по себе — начиная с брака, когда обе стороны обманываются в своих видах на богатство друг друга, и вплоть до подкупа хорошей сигарой влиятельнейшего сибарита-избирателя — сплошь анекдотическая. Миксатовский анекдотизм — искусство не одноплановое, не однолинейно развлекательное. В нем прорывается горькая досада на общественные установления, благоприятствующие негодяям и подлецам.
Миксат гораздо дальше Йокаи пошел в отсеве случайного, не обусловленного логикой образа, поведения и ситуации. Типизация у него уже всецело опирается на взаимосвязанное единство характера и среды, обстоятельств. И романы его уже в высокой мере заслуживают названия социально-бытовых и исторических, настолько ослабевают в них романтико-просветительские признаки. Пусть завоевания и дались ценою некоторых утрат, Миксат несравненно критичней, трезво-ироничней и проницательней Мора Йокаи, который рядом с ним выглядит куда добродушней и благодушней, даже восторженней. Но в широте, богатстве наблюдений — иногда хаотичных у Йокаи и вместе обаятельных, как сама пестрота, непрямое течение жизни, — он ему уступает. И теряет положительного героя, даже того полуромантического, который был у Йокаи. Равно развенчивая буржуазных и дворянских хищников, рисуя и столичное, и провинциальное поле их деятельности, Миксат не знал новых, не реакционных, но и не либеральных идеалов, которые устояли бы перед стяжательством. Это придавало его насмешке порой скептически-снисходительный, порой роднящий с литературой безвременья безрадостный оттенок. Народа как силы, призванной оздоровить жизнь, для писателя еще не существовало. В творчестве Миксата выступает народ-ребенок: непостоянная, простодушная или упрямая толпа, которой, пользуясь ее легковерием, вертят разные карьеристы. К народу как субъекту исторических перемен, опоре гуманистических надежд венгерская литература обратилась с новым его выходом на общественную арену, когда к концу века стала быстро складываться также разночинно-демократическая, нередко сочувствовавшая рабочему классу интеллигенция.
*Глава десятая*
РУМЫНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
После революции 1848 г. литература Дунайских княжеств некоторое время все еще находилась под воздействием того пафоса, который вдохновлял движение так называемого «пашоптизма». Писатели, в большинстве своем оказавшиеся в эмиграции, как бы додумывают, уточняют те идеи, которые воодушевляли их в канун и во время революции. В 1850 г. Н. Бэлческу (1819—1852) выпускает за границей свои труды «Движение революции в истории румын» и «Экономическая проблема Дунайских княжеств». В этом же году в Париже на французском языке выходит знаменитая «Песнь Румынии» Алеку Руссо (1819—1859), произведение, необычайное по силе патриотической и политической страстности, как бы романтическая квинтэссенция того духовного порыва, который отличал революцию 1848 г. Однако после ее поражения весь общественно-политический климат в Дунайских княжествах резко меняется: наступает пора реформизма. Постепенно наращиваются силы национальной буржуазии, оттесняющей реакционное боярство с его позиций.
Меняет свою тональность романтизм, и из патетического он превращается в элегический. Из литературы исчезают не только патетический пафос, но и гражданственная ода как жанр. Объединение княжеств, состоявшееся фактически в 1859 г., аграрная реформа (наделение крестьян землей за счет частичной секуляризации монастырских владений в 1864 г.), провозглашение полной независимости и суверенности, достигнутых в результате русско-турецкой войны 1877—1878 гг., в которой активное участие принимали военные силы как румын, так и болгар, — все это были решительные исторические этапы формирования Румынии как государства. Однако в литературе эти события не нашли широкого и восторженного отражения, как того можно было бы ожидать. Только участие румынских войск в антитурецкой войне 1877—1878 гг. было воспето В. Александри в цикле стихов «Наши солдаты». Но и в этом цикле в национально-патриотическую патетику была внесена существенная «поправка»: в стихотворении «Сержант» автор сформулировал народное восприятие войны, которая хотя и была освободительной в общенациональном плане, однако для крестьянских масс явилась на деле тяжким испытанием.
Перемена роли, какую в общественном сознании играл труженик-крестьянин, повлекла за собой и изменения в художественном сознании; народ перестает ощущаться как реальная сила, воздействующая на ход истории, но зато народная этика все больше и больше начинает выступать в качестве общественного судии.
Новое отношение к историческим событиям, к общественным идеалам, приобретающим классовый смысл, особенно ясно проявляется в творчестве Богдана Петричейку Хашдеу (1838—1907). Писатель происходил из той ветви старинного боярского рода, которая в XVIII в. вынуждена была переселиться в Польшу. После 1812 г. дед писателя восстановил свои права на земельные владения в Бессарабии и семья получила русское подданство. Отец, Александру Хыждеу, адвокат и преподаватель гимназии в различных городах Украины, был литератором. По стопам отца пошел и сын, Богдан Петричейку, который, не закончив Харьковского университета, весьма недолго послужив в русской армии, вышел в отставку и в 1857 г. переехал на жительство в Дунайские княжества, где сразу же активно включился в общественную и литературную жизнь. Писатель и издатель, историк и лингвист, Хашдеу в своей многогранной деятельности отразил не только те разносторонние тенденции культурного развития, какими отличался послереволюционный период, но и «смятение мыслей и чувств», порожденное провалом революции.