История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
Шрифт:
Отец вошел в мою комнату в полночь с веселым видом, спрашивая, доволен ли я ужином.
— Очень доволен, но много больше — компанией. Ваши дочери обе прелесть.
— Я очень рад. Когда вы снова поедете здесь, они будут есть с вами, но не в тот час, когда все должны идти спать.
Я не знаю, оставил ли бы он их мне, но знаю, что я не сделал ему этого предложения, опасаясь быть пойманным на слове. Я не чувствовал себя ни расположенным, ни способным заставить себя испытать радость, достойную заменить мне благородную Шарлотту. Я пожелал им спокойного сна и, полагаю, что даже не поцеловал бы их, если бы отец не внушил мне оказать им эту честь. Я проделал это с жаром, из чистого самолюбия. Они решили, что оставляют меня охваченным желаниями, и я постарался оставить их в этом заблуждении. Когда я остался один, я увидел, что если я не забуду Шарлотту, я — потерянный человек. Я проспал до девяти часов и сказал служанке, что разводила у меня огонь, заказать кофе на троих и лошадей.
Хорошенькие девицы пришли завтракать со мной, и я поблагодарил их за то, что убедили меня остаться. Я попросил карту, и старшая сказала,
Я удлинил свое путешествие на два малых лье, чтобы ехать через Ангулем. Я надеялся встретить там Ноэля, повара короля Пруссии, с которым я ужинал три или четыре раза в Берлине у Руфин; но нашел там только его отца, который очень хорошо меня принял, и у которого я получил необычайный опыт изготовления паштетов. Этот человек с очень убедительным красноречием говорил мне, что он берется отправлять паштеты, что я буду заказывать, по всей Европе, прямо на дом персонам, которые я укажу.
— Как? Даже в Венецию, в Лондон, в Варшаву, в Петербург?
— Всюду; вам надо будет только написать адрес, и чтобы вас убедить, что я не хочу вас обманывать, вы заплатите мне, только когда получите сообщение, что паштеты поступили в руки тех, кому вы хотели их отправить.
Я и отправил, оплатив их, в [3066] Венецию, в Варшаву и в Турин, и получил оттуда благодарности. Этот человек, благодаря этой коммерции, обогатился. Он говорил мне, что отправлял их в Америку. Это были паштеты из молодых куропаток, индюшек, с трюфелями. Они сохранялись, не испортившись, до лета. Через день я прибыл в Бордо, где провел восемь дней. После Парижа, это был первый город Франции. Я уехал оттуда, переведя мои 8 000 на Мадрид обменным письмом на Генуэзца, и через Ланды направился в С.-Жан д'Анжели, где продал мою почтовую коляску. Я направился в Памплону, переехав Пиренеи верхом на муле, в сопровождении другого, который вез мои чемоданы. Эти горы показались мне гораздо значительней, чем Альпы.
В Памплоне возчик Андреа Капелло взялся везти мою персону и мои вещи, и мы направились в Мадрид. Первые двадцать лье меня не утомили, потому что дорога была такая же прекрасная, как во Франции. Это был монумент памяти г-на де Гаж, который после войны в Италии осуществлял управление Наваррой. Он, как мне сказали, велел сделать эту прекрасную дорогу за свой счет. Этот знаменитый генерал, который двадцать четыре года до того велел меня арестовать, нашел таким образом верный способ достичь бессмертия и его заслужить. Как великий военный он заслужил лавры только как известный истребитель рода людского, но эта прекрасная дорога сделала его благодетелем. Его слава была непрерывна и крепка. Но после такой хорошей дороги, я не могу сказать, что пошла плохая, потому что не нашел больше никакой. Подъемы, спуски, неравные, каменистые, где не видно ни малейших признаков, что экипажи следуют туда, куда надо. Такова повсюду Старая Кастилия. Не предполагается, что путешественники, любящие удобство, вздумают следовать на Мадрид этим путем, так что я не был удивлен, встретив там лишь дурные жилища, пригодные для погонщиков мулов, устраивающихся вместе со своими мулами. Сеньор Андреа заботился о том, чтобы выбирать для меня места более жилые и, обеспечив всем необходимым своих мулов, он отправлялся искать что-нибудь съестное для меня по деревне. Хозяин нищенского дома, где мы останавливались, не беспокоился; он показывал мне комнату и говорил, что я могу спать там, и печку, которую предоставлял мне возможность разжигать, самому находя для нее дрова, и готовить то, что я хочу есть, не занимаясь даже тем, чтобы объяснить, где я могу купить это за свои деньги. Утром, при отъезде, я платил ему то немногое, что он просил за жилье, и маленькую монету за беспокойство (pezzetta por el ruido). Он курил зигаро, и его бедность была ему заменой богатства, лишь бы иностранец не мог сказать, проезжая, что он сделал хоть малейшее движение, чтобы ему услужить. То, что производит такое, — это лень, смешанная с гордостью: это Кастилец, он не должен унижаться до того, чтобы служить гаваччо — это название, которое испанская нация присваивает иностранцу. Это слово гаваччо — намного более оскорбительное, чем собака, которое дают нам турки, и чем Френч-дог (французская собака), которое английский народ дает любому иностранцу. Разумеется, знать и люди воспитанные, за счет путешествий или по воспитанию, так не думают. Иностранец, располагающий хорошими адресами и хорошо себя ведущий, найдет разумных людей и в Англии, как в Испании или в Турции.
Вторую ночь я спал в Агреда. Ему было дано имя города. Это чудо убожества и тоски. Это место, где человек, не занятый делом, должен стать безумным, мрачным, визионером. Это здесь сестра Мария д'Агреда сошла с ума на описании жизни Святой Девы, надиктованном ею самой. Мне дали почитать ее творение в Пьомби, и читатель может вспомнить, что мечтания этой визионерки чуть не заставили меня потерять рассудок. Мы делали десять лье в день. Я увидел, что передо мной движутся десять или двенадцать капуцинов, которые идут более медленным шагом, чем мулы, запряженные в мою коляску. Мы минуем их, я смотрю на них и вижу, что это не капуцины, а женщины разных возрастов.
— Что это такое? — спрашиваю я у сеньора Андреа, — Эти женщины безумные?
— Отнюдь нет; они носят одежду капуцинов по обету, и я уверен, что ни на одной из них нет рубашки.
Тем более, что рубашки в Испании очень редки; но идея носить одежду капуцина, чтобы больше угодить Создателю, показалась мне в высшей степени странной.
Вот приключение, которое меня позабавило.
На посту, расположенном недалеко от Мадрида, у меня спросили мой паспорт, я его даю и слезаю,
чтобы размяться. Я вижу начальника из бюро, недовольного иностранным священником, который хочет ехать вперед, направляясь в Мадрид, и у которого нет паспорта для въезда в столицу. Он показывает тот, с которым он был в Бильбао, и начальника бюро это не удовлетворяет. Этот священник был сицилиец, его всячески изводили; он меня заинтересовал, я спросил у него, почему он допустил такую оплошность, и он ответил, что не думал, что необходим паспорт, чтобы путешествовать по Испании, если он уже здесь.— Я хочу ехать в Мадрид, — говорит он мне, — где надеюсь попасть к гранду в качестве исповедника. У меня есть письмо от него.
— Покажите ваше письмо, и наверняка вас пропустят.
— Вы правы.
Он достает из портфеля письмо, которое не запечатано, он показывает его начальнику, который его разворачивает, смотрит подпись и издает крик, читая имя Скилласа.
— Как? Месье аббат, вы направляетесь в Мадрид, рекомендованные Скилласом, и вы смеете показывать письмо?
Служащие, сбиры, что там находятся, услышав, что аббат имеет только рекомендацию этого министра, который является объектом ненависти всей нации, и которого побили бы камнями, если бы король не дал ему ускользнуть, поднимают свои дубинки и начинают колотить несчастного аббата, который совершенно не ожидал столь грустного эффекта рекомендательного письма человека, на которого он возлагал надежды устроить свою судьбу.
Этот г-н де Скиллас был отправлен королем послом в Венецию, где умер очень старым. Этот человек был создан, чтобы быть ненавидимым всеми подданными короля, у которого он захотел быть министром финансов, поскольку, желая увеличить доходы, он был безжалостен в извлечении налогов.
Дверь комнаты, которую мне дал хозяин гостиницы, имела засов снаружи и ничего, чтобы я смог запереться изнутри, когда я пошел спать; дверь открывалась и закрывалась только с помощью защелки. Я не сказал ничего в первую и во вторую ночь, но на третью сказал своему возчику, что не намерен это терпеть. Он ответил мне, что я должен терпеть это в Испании, потому что Святая Инквизиция должна всегда иметь возможность увидеть, что могут делать иностранцы ночью в комнате, эти иностранцы не должны иметь возможность запираться.
— К чему ваша проклятая Инквизиция может испытывать любопытство?
— Ко всему. Увидеть, что вы едите скоромное в постный день. Видеть, что в комнате находится несколько персон обоего пола, спят ли женщины одни или с мужчинами, и знать, являются ли те, кто спит с мужчинами, их законными женами и чтобы иметь возможность отвести их в тюрьму, если брачные сертификаты не засвидетельствованы надлежащим образом. Святая Инквизиция, сеньор дон Хаиме, всегда на чеку в нашей стране для нашего вечного спасения.
Когда мы встречали священника, который нес святое причастие умирающему, сеньор Андреа останавливался и говорил мне непререкаемым тоном, чтобы я сошел с коляски и преклонил колени, даже в грязь, если она была; следовало подчиниться. Тогда возникло большое дело, связанное с религией, в Обеих Кастилиях, относящееся к штанам без поднимаемых отворотов. Отводили в тюрьму тех, кто их носил, и наказывали портных, но, несмотря на это, люди упорно продолжали сопротивляться, и священники и монахи напрасно надрывались на своих кафедрах в поношениях против этой непристойности. Ожидалась революция, которая заставила бы смеяться всю Европу; но, к счастью, дело закончилось без пролития крови. Был издан эдикт, который распечатали и развесили на дверях всех церквей. В нем было сказано, что позволено носить штаны, скроенные подобным образом, только палачу. Мода после этого пала, потому что никто не хотел ни быть принятым за палача, ни пользоваться такой привилегией.
Начиная мало помалу понимать нацию, среди которой я собирался жить, я прибыл в Гвадалахару, в Алькалу и в Мадрид. Гвадалахара и Алькала! Что за слова, эти имена, в которых слышится только гласная «А»? Это как язык мавров, для которых Испания была родиной в течение нескольких веков, оставив там большое количество слов. Все знают, что арабский язык насыщен звуком «А». Ученые резонеры отсюда делают неопровержимый вывод, что арабский должен быть самым древним из языков, поскольку «А» — самая легко произносимая из всех гласных, потому что она самая естественная. Не следует поэтому рассматривать как варварские в прекрасном испанском языке произношения, где не встречается других гласных: ала, ашала, Аранда, Альмада, Акара, бакала, Агапа, Аграда, Агракарамба, Алава, Аламата, Альбадара, Алькантара, Алькарац, Алькавала и тысяча других, которые создают эффект отнесения кастильского языка к самому богатому из всех языков, богатству, которое, как читатель хорошо понимает, может состоять только в наличии синонимов, потому что если легко вообразить слова, то трудно найти новые качества и невозможно создать новые вещи. Поскольку этого нет, испанский язык есть бесспорно один из самых прекрасных во вселенной, звонкий, энергичный, величавый, в котором произносятся слова ore rotundo [43] , приспособленный к гармонии самой изысканной поэзии и который стал бы равен итальянскому по отношению к музыке, если бы не было трех букв — все гортанные, которые портят в нем нежность, вопреки тому, что испанцы, которые, естественно, придерживаются противоположного мнения, могли бы сказать. Пусть говорят; quisquis amat ranam ranam putat esse Dianam [44] . Его тон, однако, для ушей непредубежденных кажется более императивным, чем все другие языки.
43
округлым ртом-прим. перев.
44
Те, кто любит лягушек, думают, что Диана одна из них — лат. поговорка, прим. перев.