История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
Шрифт:
При входе в ворота Алькала меня осмотрели служащие, обратив внимание на книги, и были недовольны, найдя только «Илиаду» на греческом. Ее у меня попросили и принесли три дня спустя на улицу Креста в кафе, где я поселился, вопреки сеньору Андрэ, который хотел отвести меня в другое место. Некий мужчина дал мне этот адрес в Бордо. Церемония, которую мне устроили в воротах Алькала, меня весьма огорчила. Служащий попросил у меня понюшку табаку, я ее ему дал: это был тертый табак.
— Сеньор, этот табак запрещен в Испании. И говоря эти слова, он выбросил мой табак в грязь и вернул мне табакерку пустой.
Нигде нет столько строгостей относительно табака, как в Испании, где между тем контрабанда процветает более, чем в других местах. Шпионы табачных плантаций, странным образом поощряемые королем, повсюду внимательно стараются обнаружить тех, кто использует иностранный в своих табакерках, и когда они его обнаруживают, они очень дорого заставляют платить за эту дерзость. Это отсутствие лицензии разрешают только иностранным послам; король это знает и должен это терпеть; но он не терпит, когда этим пользуются в его присутствии. Что касается его, он сует в свой большой нос большую порцию своего испанского табака утром, вставая с постели, и больше не делает этого за весь
Поселился я неплохо, и мне не хватало только огня; холод здесь сухой и колючий, более, чем в Париже, несмотря на то, что Мадрид расположен на сороковом градусе широты. Причина в том, что Мадрид — самый высоко расположенный город Европы. Те, кто прибывает туда из какого-нибудь приморского города, незаметно поднимаются на высоту, полагаю в тысячу туазов. Город, кроме того, окружен вдали горами, а вблизи — холмами, что приводит к тому, что здесь бывают пронзительные ветры. Воздух Мадрида плох для всех иностранцев, потому что чист и тонок; он хорош только для испанцев, которые все худы, щуплы, зябки до такой степени, что когда дует малейший ветерок, даже в августе, они ходят, закутанные до глаз в широкие полотняные накидки. Умы мужчин в этой стране ограничены бесконечным числом предрассудков, у женщин же, по большей части, достаточно свободны; и те и другие подвержены страстям и желаниям, таким же живым, как воздух, которым они дышат. Они все враждебно относятся к иностранцам и неспособны говорить с ними здраво и дружелюбно, потому что их неприязнь проистекает из врожденной злобности; добавьте к этой злобности неприязнь, которая, очевидно, исходит из того, что иностранец — не испанец! Женщины, которые понимают несправедливость этой ненависти и неприязни, вознаграждают нас своей любовью, но с великой осмотрительностью, потому что испанец, ревнивый по натуре, желает быть таким и по здравому рассуждению. Он связывает понятие чести с малейшим уклонением женщины, которая ему принадлежит; так он маскирует низость души вуалью респектабельности, которой окутывает святыни чести и религии. До крайности суеверный, он неисправим, потому что не знает жизни. Галантность в этой стране может проявляться только тайно, потому что она тяготеет к радостям, которые все не на поверхности, и которые, впрочем, все запрещены. Отсюда секреты, интриги и страдания души, которая разрывается между долгом, налагаемым религией, и страстями, которые с ним борются. Мужчины в этой стране скорее некрасивы, чем красивы; но женщины очень хороши, сгорают от желаний и всегда готовы протянуть руку навстречу попытке, стараясь обмануть тех, кто их окружает, стараясь выследить измену. Храбрый любовник, готовый смело выступить и бросить вызов риску, — вот кого они предпочитают всем прочим, застенчивым, уважительным и осторожным. Они хотели бы удержать его с помощью искусства кокетства, но в глубине души этим пренебрегают. На прогулках, в церкви и на спектаклях они говорят глазами, с кем хотят, владея в совершенстве этим языком соблазнения; мужчина, услышав его, улучив момент и получив предпочтение, уверен, что будет счастлив; он не должен ожидать ни малейшего сопротивления; если он упустит момент и не воспользуется им, другого ему не представится.
Поскольку мне была нужна достаточно теплая комната, а от жаровни мне было плохо, вытяжной трубы же там не было, я попросил печку; с большими трудностями я нашел умельца, который под моим руководством соорудил такую из жести, с длинной трубой, выходящей в одно из моих окон, чтобы не пришлось делать другую, еще более длинную, выходящую на крышу дома. Искусник, гордый своим достижением, заставил меня весьма дорого оплатить свой шедевр. В первые дни, пока моя печка не была готова, меня научили, куда мне пойти погреться часок до полудня и оставаться там до времени обеда; это была площадь, называемая Ворота Солнца; это не были ворота, но место так называлось, потому что там благотворная звезда, не жалея своих богатств, рассылала тепло своих лучей на всех тех, кто выходил там прогуляться, чтобы согреться, и насладиться таким образом их действием. Там я видел большое число бомонда, в виде мужчин, прогуливающихся либо в одиночку, быстрым шагом, либо медленно, болтающих с друзьями; но такой очаг не был в моем вкусе. Нуждаясь в слуге, который говорил бы по-французски, мне пришлось преодолеть трудности, пока я, наконец, не нашел одного, но очень задорого, потому что это был тот, кого в Мадриде называют паж; я не мог ни заставить его подниматься сзади моей коляски, ни носить за мной какие-то пакеты, ни светить мне ночью с фонарем или факелом в руке. Это был мужчина тридцати лет, с физиономией, какой не найти уродливей. В качестве пажа он такой был более удобен в своем деле, чем если бы был красив, потому что не вызывал у мужей тех дам, которым служил, страха, что они в него влюбятся. Женщина определенного уровня не смеет в Мадриде выехать в коляске, если не сопровождается так называемым пажом, который помещается перед ней и нужен только для того, чтобы быть при ней шпионом. Такого плута труднее совратить, чем дуэнью, тирана по своему положению для девицы, которую она охраняет. Именно такого негодяя я и вынужден был взять на службу, из-за трудности найти кого-либо другого.
Я занес все мои письма, начиная с того, которым княгиня Любомирская представляла меня графу д'Аранда. Этот граф был тогда в Мадриде более могуществен, чем сам король. Это он заставил выехать в один день всех иезуитов по всей Испании, у него достало силы запретить широкополые шляпы и плащи до пят; он был президентом Совета Кастилии, он был всемогущ, он выходил только в сопровождении личной гвардии короля, который усаживал его есть всегда за свой стол. Он был как бы высшим разумом нации, но со мной он ошибался. Человек глубокого ума, большой политик, решительный, бесстрашный, здравомыслящий,
большой эпикуреец, соблюдающий условности, делающий в своем доме все то, что запрещал делать другим и не обращающий внимания на то, что кругом говорят. Этот сеньор, довольно некрасивый, косоглазый до безобразия, принял меня довольно холодно.— Что вы собираетесь делать в Испании?
— Повышать свое образование, наблюдая нравы достойной нации, которую я не знал, и в то же время использовать мои слабые таланты, если смогу оказаться полезен правительству.
— Чтобы жить здесь хорошо и спокойно, вы не нуждаетесь во мне, потому что пока вы сообразуетесь с законами полиции города, никто не затронет ваш покой. Что же касается той части, где вы предполагаете использовать свои таланты для устройства своей судьбы, обращайтесь к послу вашей республики; он вас вызовет, и вы сможете с ним познакомиться.
— Посол Венеции не сделает мне ничего дурного, но и тем более не сделает доброго, потому что я в немилости у Государственных Инквизиторов. Я уверен, что он меня не примет.
— В таком случае вам не на что надеяться при дворе, потому что король сразу спросит о вас у посла. Если посол вас не представит, я советую вам думать только о развлечениях.
Я иду к послу Неаполя, и он говорит мне то же самое; маркиз де Морас, самый любезный из испанцев, думает так же. Герцог де Лосада, Великий сомелье Е.В.К. и его фаворит, сожалея, что не может умолчать, несмотря на свою добрую волю, советует мне попытаться проникнуть в дом посла Венеции и использовать для этого все средства, чтобы добиться его поддержки, несмотря на немилость ко мне, которую он может скрыть, не зная ее причины. Я решился последовать разумному совету старика и, в соответствии с этим, написал сильное письмо в Венецию г-ну Дандоло, в котором просил у него рекомендательного письма к послу, которое бы обязало его поддержать меня при дворе, вопреки Государственным Инквизиторам. Мое письмо было написано таким образом, что оказывалось допустимо и для самих Государственных Инквизиторов, и должно было произвести хороший эффект.
Написав это письмо, я направился в резиденцию посла Венеции и представился г-ну Гаспару Содерини, секретарю посольства, человеку умному, осторожному и порядочному, который, однако, несмотря на это осмелился сказать мне, что он удивлен тем, что я имею дерзость явиться в дом посла.
— Я представляюсь, месье, чтобы не упрекнуть себя в дальнейшем за то, что я не представился, потому что я не сделал ничего такого, чтобы вообразить себе, что я этого недостоин. Я бы ощутил себя более уверенным, оставаясь в Мадриде и по крайней мере раз представившись здесь, чем если бы никогда не представлялся. В ожидании дальнейшего я доволен, что сделал этот демарш, который я рассматриваю как свой долг, и я уйду недовольный и разочарованный, если посол, думая, как вы, воспримет это как дерзость, в то время как это всего лишь акт уважения с моей стороны. Впрочем, если посол полагает, что не должен оказать мне честь меня принять по причине частной ссоры, что происходит между мной и Государственными Инквизиторами, истоков которой он не может знать, позвольте мне выразить удивление, потому что он здесь не посол Государственных Инквизиторов, но Республики, которой я являюсь подданным, потому что я предлагаю ему сказать мне, каково может быть это преступление, совершенное мной, что может выставить меня как недостойного. Я полагаю, что если мой долг — уважать в после образ и представление моего принца (имеется в виду дож.), его долг перед ним — прикрывать меня его защитой.
Содерини покраснел при этом рассуждении, которое представляло слишком ясно очевидные истины. Он спросил, почему я не напишу послу все то, что собираюсь ему сказать.
— Я не мог ему написать все это, прежде чем узнать, примет ли он меня или нет; я напишу ему теперь, что могу судить, что его образ мыслей совпадает с вашим.
— Я не знаю, думает ли Е.П. как я, и, несмотря на то, что я вам сказал, может статься, что мой образ мыслей вам неприемлем, но пока пишите ему, и, может быть, вас выслушают.
Возвратившись к себе, я написал Е.П. в тот же день все то, что устно изложил секретарю посольства, и назавтра мне объявили о приходе графа Мануччи. Я вижу красивого мальчика, который представляется мне наилучшим образом. Он говорит мне, что живет у посла, который, прочитав мое письмо, направил его, чтобы сказать мне, что, имея основания не принимать меня открыто, он будет рад поддержать меня частным образом, так как он меня знает и уважает. Этот молодой человек Мануччи сказал мне, что он венецианец, что он знает мою репутацию, слышав обо мне сотню раз от отца и матери, оплакивавших мою судьбу. Я понял, наконец, что молодой Мануччи, стоящий передо мной, — сын того самого Жана-Батиста Мануччи, который служил шпионом Государственных Инквизиторов и посадил меня в Пьомби, тот самый, что забрал у меня книги по магии, которые и были непосредственно тем составом преступления, которое было вменено мне, без всякого иного рассмотрения, как основание для того ужасного обвинения, по которому я был заключен в тюрьму. Я ему ничего этого не сказал, но понял, что это он самый; я знал его мать, которая была дочерью слуги дома Лоредан, и его отца, который, как я уже сказал в истории моего заключения в Пьомби, был бедный исполнитель распоряжений. Я спросил его, называют ли его у посла графом, и он сказал, что да, потому что он таковым действительно является, согласно диплому, который получил от палатина-Выборщика. Он доверчиво рассказал мне правду обо всем, и, поскольку он знал, что порочные наклонности посла Мочениго мне известны, ему не составило труда сообщить мне, смеясь, что он является его противоестественной любовницей. Он заверил меня, что сделает для меня все, что будет от него зависеть, и это было все, чего я мог бы желать, потому что такой Алексис был как раз тем, кто может получить все, чего он хочет, от своего Коридона. Мы обнялись, и он ушел, сказав, что ждет меня после обеда во дворце на Calle Ancha, чтобы выпить кофе в его комнате, куда наверняка придет посол, когда он ему скажет, что я там.
Я пришел туда, и посол оказал мне любезный прием, говоря со мной весьма сочувственно и указывая на затруднение, в котором он оказался, не осмеливаясь принять меня публично, потому что это правда, что он смог бы все, даже ввести меня ко двору, не будучи скомпрометированным, потому что, в общем, он не обязан ничего знать о том, что Государственные Инквизиторы предприняли на мой счет; но он опасается заиметь при этом себе врагов. Я ответил ему, что надеюсь получить вскоре письмо кое от кого, который скажет ему от лица самих Государственных Инквизиторов, что он смело может мне покровительствовать, и он ответил, что в этом случае он представит меня всем министрам.