История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

— Я не могу. Я потерял свой кошелек и я должен двадцать паоли.

— Я поищу их с помощью святого Франциска.

Он приходит через час с проклятым сбиром, пьяницей и содомитом, который говорит мне, что если бы я поведал ему о своем положении, он бы отнесся ко мне с уважением. Я дам тебе, сказал он, сорок паоли, если ты обязуешься обеспечить мне протекцию твоего посла в Риме, но ты их мне вернешь, если тебе это не удастся. Ты дашь мне расписку.

— Очень хорошо.

Все было сделано в четверть часа, я получил сорок паоли, я заплатил свои долги, и отправился в путь с монахом.

Через час после полудня он сказал мне, что до Колейорито еще далеко, и мы могли бы остановиться на ночь в доме, который он показал мне, в двухстах шагах от дороги. Это была хижина, и я сказал ему, что там нам будет плохо; но мои протесты были бесполезны, я должен был подчиниться его воле. Мы пошли туда и увидели только дряхлого старика, лежащего и кашляющего, двух уродливых женщин тридцати или сорока лет, и троих детей, совсем голых, корову в углу и противную тявкающую собаку. Нищета была очевидна, но ужасный монстр, вместо того, чтобы подать им милостыню и уйти, попросился к ним на ужин от имени святого Франциска.

Нужно, — сказал старый умирающий своим женщинам, — приготовить курицу, и вытащить бутылку, что я храню в течение двадцати лет.

Кашель сотряс его так сильно, что я решил, что он умирает. Монах ему пообещал, что святой Франциск его омолодит. Я хотел пойти в Коллефиорито в одиночку и там его ждать, но женщины этому воспротивились, и собака взяла меня за одежду зубами, что меня напугало. Мне пришлось остаться.

После четырех часов курица была по-прежнему жесткой; я откупорил бутылку и обнаружил уксус. Потеряв терпение, я вытащил вкусной еды из заплечного кармана монаха, и увидел, как все эти женщины обрадовались такому количеству хороших вещей. После того, как мы все неплохо поели, нам предложили две большие постели из довольно хорошей соломы, и мы легли в темноте, поскольку не было свечи или масляного светильника. Пять минут спустя, в тот самый момент, когда монах сказал мне, что с ним легла женщина, я чувствую около себя другую. Ее бесстыдство меня заводит, и дело идет, хотя я абсолютно не готов делить ее раж. Возня, которую производит монах, пытаясь защититься от своей, делает сцену такой смешной, что я не могу заставить себя рассердиться. Монах громко зовет на помощь святого Франциска, не рассчитывая на мою. Я был в еще большем затруднении, чем он, потому что, когда я захотел подняться, собака напугала меня, бросившись мне на шею. Эта же собака перешла от меня к монаху, а от монаха — обратно ко мне, казалось, сговорившись со шлюхами, чтобы помешать нам защититься от них. Мы громко кричим — Убивают! — но напрасно, потому что дом стоит отдельно. Дети спят, старик кашляет. Нет возможности спастись. Надеясь, что она уйдет, если я буду немного снисходительней, я решаю позволить ей делать, что хочет. Я нашел, что тот, что сказал: sublata lucerna nullum discrimen inter mulieres [63] , говорил истинно, но без любви это великое дело — мерзость.

63

Когда лампа погашена, все женщины одинаковы — неточная цитата из Эразма Роттердамского.

Фра Стеффано действует иначе. Защищенный своей грубой одеждой, он ускользает от собаки, встает и находит свою палку. Затем он выбегает наружу, раздавая удары вслепую направо и налево. Я услышал голос женщины вскричавшей: — Ах! Боже мой! И монах говорит: Я его убил. Я решил, что он убил собаку, потому что я ее больше не слышал, и подумал, что он убил также старика, не слыша больше его кашля. Он пришел и лег со мной, держа в руках большую палку, и мы проспали до утра. Я быстро оделся, удивившись, что не вижу больше двух женщин, и с удивлением вижу старика, не подающего малейших признаков жизни. Я показываю фра Стеффано синяк на лбу покойного; он говорит, что в любом случае не убивал его сознательно. Но я увидел его гнев, когда он обнаружил, что его заплечный карман пуст. Я был в восторге. Не видя больше двух потаскух, я подумал, что они пошли искать защиты, и что у нас будут очень серьезные неприятности, но когда увидел опустошенный карман монаха, понял, что они убежали, чтобы избежать ответа за кражу. Я спросил его, однако, не лучше ли для нас уехать. Найдя возчика, который направлялся в Фолиньо, я уговорил монаха воспользоваться этой возможностью, чтобы убраться отсюда, и, съев там наскоро кусок, мы пересели к другому, который взял нас в Пичиньяно, где благотворитель нас очень хорошо принял и где я, наконец, хорошо выспался, избавившись от страха быть арестованным.

На следующий день мы прибыли рано в Сполето, где, найдя двух благотворителей, он захотел оказать честь обоим. Пообедав у первого, который относился к нам, как к принцам, он захотел пойти ужинать и ночевать у другого. Это был богатый торговец вином, многочисленная семья которого держала себя очень любезно. Все бы прошло хорошо, если бы роковой монах, который слишком много выпил у первого благотворителя, не напился окончательно у второго. Негодяй, стремясь угодить этому славному человеку и его жене, говоря плохо о человеке, у которого мы обедали, наплел такого, что у меня не было сил терпеть. Когда он осмелился сказать, что тот говорил про нашего хозяина, что все его вина поддельные, и что он вор, я дал ему форменный отпор, заявив, что он лжет. Хозяин и хозяйка успокоили меня, говоря, что они знают людей, о которых идет речь; он бросил мне в нос салфетку, когда я назвал его клеветником, но хозяин ласково взял его, проводил в комнату и там запер. Меня он проводил в другую.

На следующее утро я был готов идти в одиночку, когда монах, переваривший свое вино, пришел сказать, что нам необходимо в будущем жить вместе как хорошие друзья. Оплакивая свою судьбу, я отправился с ним в Сому, где хозяйка гостиницы, женщина редкой красоты, накормила нас обедом. Она подала нам кипрского вина, что ей приносили курьеры из Венеции за отличные трюфели, которые она им давала, и которые они на обратном пути отвозили в Венецию. Уходя, я оставил этой прекрасной женщине кусочек своего сердца; но что со мной сталось, когда в одной или двух милях от Тернии монстр показал мне мешочек с трюфелями, которые он у нее украл. Это была кража по меньшей мере двух цехинов. Очень раздосадованный, я взял мешок, говоря, что решительно хочу вернуть его обратно прекрасной и добродетельной женщине, и в дальнейшем следует прекратить насильственные действия. Мы подрались, и, когда он схватил свою палку, я бросил его в канаву и оставил там.

Придя в Терни, я вернул хозяйке ее мешок вместе с письмом, в котором просил у нее прощения. Я отправился в Отриколи пешком, чтобы посмотреть на красивый старый мост; оттуда возчик за четыре паоли доставил меня в Шатонеф, откуда я отправился в полночь пешком и добрался до Рима за три часа до полудня, первого сентября. Но вот каковы обстоятельства, которые, быть может, развлекут некоторых читателей. Через час после выхода из Шатонеф, направляясь в Рим, в безветрие и при ясном небе, я наблюдал в десяти шагах от себя, с правой стороны, сопровождающее меня пирамидальное пламя высотой в локоть, в четырех или пяти футах над землей. Оно останавливалось, когда я останавливался, и когда с краю дороги росли деревья, я его больше не видел, но видел снова, когда проходил дальше. Несколько раз я подходил поближе, но, насколько я подходил, настолько оно удалялось. Я пытался возвращаться на пройденный путь, и тогда я его больше не видел, но стоило продолжить мою дорогу, как я видел его снова на том же месте. Оно исчезло только при свете дня. Какое удачное чудо для суеверного невежества, когда можно воспринять этот факт как свидетельство великой судьбы, ожидающей меня по прибытии в Рим! История полна ерунды подобного рода, и мир полон голов, которые из этого делают большое дело, несмотря на так называемое просвещение, которое науки поставляют человеческому уму. Должен, однако, сказать правду, что, несмотря на мои знания по физике, наблюдение этого небольшого явления не дало мне оснований для особых идей. Я счел благоразумным никому об этом не говорить.

Я прибыл в Рим с семью паоли в кармане. Ничто меня не остановило, ни прекрасный вход на площадь Тополиных ворот, которые невежество зовет дель Пополо, ни порталы церквей, ни все то, что есть величественного при первом взгляде на этот превосходный город. Я направился в Монте Магнанаполи, где, согласно адресу, я должен был отыскать моего епископа. Мне сказали, что уже десять дней как он уехал, оставив распоряжение, согласно которому меня должны были отправить за его счет в Неаполь, по указанному для меня адресу. Повозка отправлялась на следующий день. Я не собираюсь осматривать Рим, ложусь в постель и остаюсь там до самого отъезда.

Я прибыл в Неаполь шестого сентября. В дороге я ел, пил и спал с тремя крестьянами, моими товарищами, не перемолвившись с ними ни словом.

Сойдя с повозки, я прошу отвести меня по означенному адресу, но епископа там нет. Я иду к францисканцам, и мне говорят, что он уехал в Марторано, и все мои старания бесполезны. Он не оставил относительно меня никаких распоряжений. Итак, я в большом Неаполе, с восемью карлино [64] в кармане, не зная, где преклонить голову. Несмотря на это, моя судьба зовет меня в Марторано, и я хочу туда идти. Расстояние всего-то двести миль. Я нашел возчиков, которые отправляются в Козенца, но когда они узнают, что у меня нет поклажи, они не хотят меня брать, если я не заплачу авансом. Я нахожу, что они правы, но мне нужно в Марторано. Я решил, что идти пешком, нагло испрашивая пропитания повсюду, как фра Стеффано, я не сумею. Я потрачу два карлино на еду и у меня еще останется шесть. Определившись, что мне надо двигаться по дороге на Салерно, я через полтора часа добираюсь до Портичи. Ноги несут меня в трактир, я занимаю комнату и заказываю ужин. Обслуживание прекрасное, я ем и ложусь спать, и сплю очень хорошо. На следующий день я встаю и иду осматривать королевский дворец, сказав хозяину, что буду обедать. Войдя в королевский дворец, я вижу человека с приятным лицом, одетого по-восточному, который говорит мне, что если я хочу увидеть дворец, он мне все покажет, и таким образом я сэкономлю свои деньги. Я соглашаюсь, сердечно его поблагодарив, и он ведет меня. Сказав ему, что я венецианец, слышу в ответ, что он ксантиот [65] и, стало быть, мой подчиненный. Я принимаю комплимент, отвечая ему некоторым реверансом.

64

монета среднего достоинства.

65

житель острова Закинф, подвластного в этот период Венеции.

— У меня есть, сказал он, отличные мускатные вина из Леванта, которые я могу продать вам дешево.

— Я мог бы их купить, но надо подумать.

— Какой сорт вы предпочитаете?

— Сериго.

— Вы правы. У меня есть отличное, и мы попробуем его за обедом, если вы хотите, чтобы мы вместе пообедали.

— Что ж, с удовольствием.

— Я бываю на Самосе и Кефалонии. У меня есть много минералов, купорос, киноварь, сурьма и сто кинталов ртути.

— Все это здесь?

— Нет, в Неаполе. Здесь только мускат и ртуть.

— Я куплю также ртуть.

Как это бывает в природе вещей — без всякого намерения обмануть молодой человек, которому внове нужда, который ее стыдится, разговаривает с богатым человеком, не знающим его, и говорит о том, чтобы что-то купить. Я вспоминаю, что при амальгамировании ртути со свинцом и висмутом ртуть вырастает в объеме на четверть. Я ничего не говорю, но думаю, что если грек не знает этой алхимии, я мог бы на нем заработать денег. Я чувствовал, что надо исхитриться. Я видел, что если я буду предлагать ему продать мой секрет с налету, он им пренебрежет; я должен сначала показать ему чудо увеличения, со смехом, и подвести его самого к этой мысли. Обман это порок, но честная уловка — это разумная осторожность. Это порядочно. Это похоже, действительно, на мошенничество, но это необходимый шаг. Тот, кто не умеет этим пользоваться, — дурак. Такая осмотрительность по-гречески называется cerda-leophron: Cerda значит Лиса (хитрость).