История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Шрифт:
— Я откровенна. В отличие от вашего слишком подчеркнутого поведения, когда вы заботливо воздерживались от взглядов на меня в течение всего дня. Зубная боль не может помешать вам быть вежливым, я в этом уверена. Кроме того, я знаю, что ни один из нас не мог дать оснований для изменения вашего настроения.
— Должна быть, однако, некая причина. Вы, сударыня, искренни лишь наполовину.
— Вы ошибаетесь, сударь. Я говорю вполне искренне, и если я дала вам причину, я этого не заметила, или надо этим пренебречь. Пожалуйста, скажите мне, в чем я перед вами провинилась.
— Пустое, потому что я не имею права ни на какие претензии.
— Неправда, у вас есть права. Такие же, как и у меня, и которые приличное общество предоставляет всем своим членам. Говорите. Будьте так же искренни, как и я.
— Вы должны игнорировать причину; точнее, сделать вид, что игнорируете; это правда. Согласитесь также, что мой долг — не говорить вам об этом.
— В добрый час. Теперь все сказано; но если ваша обязанность не раскрывать мне причину вашей
Столь тонко сплетенное рассуждение заставило меня краснеть от стыда. Я приклеился губами к ее руке, говоря, что признаю свои ошибки, и что она увидела бы меня у своих ног, просящего прощения, если бы мы не были на улице. Не будем больше об этом, — сказала она, и, проникнувшись моим скорейшим обращением, посмотрела на меня с видом, сулившим настолько полное прощение, что я не ощутил своей вины, отрывая губы от ее руки и перемещая их на ее прекрасный улыбающийся рот. Пьяный от счастья, я перешел от печали к радости так быстро, что адвокат во время ужина изрек сотню шуток по поводу моей зубной боли и прогулки, которая меня излечила.
На следующий день мы обедали в Веллетри, а оттуда переехали на ночлег в Мариино, где, несмотря на обилие войск, нам достались две маленькие спальни и неплохой ужин. Мне не оставалось желать ничего лучшего с этой очаровательной римлянкой. Я получил от нее только обещание, но это было обещание самой полной любви, которое уверило меня, что она будет вся моя в Риме. В экипаже мы говорили коленями более, чем глазами, и, таким образом, мы были уверены, что наш язык не мог быть никем услышан.
Адвокат рассказал мне, что едет в Рим, чтобы завершить церковное дело, и что остановится в приходе Минервы у своей тещи. Он соскучился по своей жене, после двух лет разлуки, а ее сестра надеялась остаться в Риме, выйдя замуж за служащего банка Святого Духа. Приглашенный бывать у них, я это обещал, как только позволят мои дела. Мы приступили к десерту, когда моя прекрасная, любуясь красотой моей табакерки, сказала мужу, что хотела бы иметь подобную этой. Он ей обещал. Купите эту, сказал я ему, я отдам ее за двадцать унций. Вы заплатите подателю записки, которую вы мне напишете. Это будет англичанин, которому я должен эту сумму, и я с радостью воспользуюсь такой возможностью с ним расплатиться.
— Табакерка, говорит адвокат, стоит двадцати унций, и я был бы рад подарить ее моей жене, которая, благодаря этому, будет вспоминать с удовольствием о вас, но я предпочитаю заплатить вам наличными. Видя, что я не соглашаюсь, жена говорит ему, что для него безразлично, как оплатить, а билет на предъявителя мне удобнее. Тогда, смеясь, он говорит, что надо меня опасаться, потому что, с моей стороны, это жульничество. Ты не видишь разве, что этот англичанин выдуманный? Он никогда не появится, и табакерка нам достанется даром. Этот аббат, моя дорогая жена, большой мошенник.
Я не думаю, ответила она, глядя на меня, что в мире много жуликов такого рода. Я сказал ему, что, к сожалению, недостаточно богат, чтобы практиковать подобные мошенничества.
Но вот что наполнило меня радостью. В комнате, где мы ужинали, была одна кровать, а другая — в соседнем кабинете, где не было дверей, и куда пройти можно было только через комнату. Две сестры, разумеется, предпочли кабинет. После того, как они легли, адвокат тоже лег, и я ложился последним; перед тем, как погасить свечи, я заглядываю в кабинет, чтобы пожелать им хорошего сна. Это делается, чтобы выяснить, с какой стороны невеста. У меня был готов проект, как все исполнить. Но какие я исторгаю проклятия в адрес своей кровати, когда слышу страшный шум, раздающийся, когда я на нее ложусь! Будучи уверен в благосклонности дамы, хотя она мне ничего не обещала, я слышу, что адвокат храпит, и хочу встать и пойти к ней, но когда я собираюсь встать, кровать скрипит, и проснувшийся адвокат протягивает руку. Он чувствует, что я здесь, и снова засыпает. Через полчаса я снова пытаюсь проделать то же самое, но кровать повторяет свою шутку и адвокат — вслед за ней — свою. Убедившись, что я здесь, он засыпает снова, но проклятая нескромность кровати заставляет меня принять решение отказаться от своего проекта. Но тут вдруг раздается выстрел. Слышен по всему дому громкий шум людей, бегающих вверх и вниз, выходящих и входящих. Мы слышим ружейные выстрелы, барабаны, сигнал тревоги, призывы. Крик, стук в нашу дверь, адвокат спрашивает меня, что происходит, я отвечаю, что не знаю и прошу позволить мне спать. Сестры в ужасе, во имя Бога просят у нас света. Адвокат встает в рубашке, чтобы пойти за светом, и я тоже встаю.
Я хочу снова закрыть дверь, и закрываю ее, но собачка замка захлопывается таким образом, что теперь нельзя ее открыть без ключа, которого у меня нет. Я иду в постель к двум сестрам, чтобы их ободрить в этой путанице, причины которой я не знаю. Рассказывая им, что адвокат сейчас вернется со светом, я получаю важное преимущество. Слабое сопротивление добавляет мне отваги. Боясь потерять драгоценное время, я наклоняюсь, и, желая сжать любимый объект в своих объятиях, падаю на него. Планки, поддерживающие матрас, ломаются, и кровать обрушивается. Адвокат стучит, сестра поднимается,
моя богиня просит оставить ее, я вынужден уступить ее молениям, я ощупью пробираюсь к двери, говоря адвокату, что замок захлопнулся, и я не могу его открыть. Он снова спускается, чтобы найти ключ. Обе сестры в рубашках держатся позади меня. Надеясь, что есть время закончить дело, я протягиваю руки, но, почувствовав, что они грубо отброшены, понимаю, что это, должно быть, ее сестра. Я хватаю другую. Адвокат возится в дверях с ключами, она просит во имя Бога, чтобы я лег в постель, потому что ее муж, увидев меня в неописуемом состоянии, в котором я, должно быть, нахожусь, все поймет. Чувствуя себя взмыленным, я очень хорошо осознаю, что она хочет мне сказать, и быстро направляюсь в свою постель. Сестры также возвращаются в свою, и входит адвокат. Он идет сначала в кабинет, чтобы их успокоить, но разражается хохотом, когда видит их погруженными в рухнувшую кровать. Он зовет меня посмотреть на них, и, разумеется, я разделяю его веселье.Он нам рассказал, что сигнал тревоги был дан немецким отрядом, потревоженным испанскими войсками, которые там были и из-за этого отступили. В течение часа никто больше не появлялся, и над всем беспорядком воцарилась тишина. Похвалив меня за то, что я не двинулся с кровати, он пошел обратно в постель.
Не сомкнув глаз, я дождался рассвета, чтобы спуститься вниз, помыться и поменять свою рубашку. Когда я увидел, в каком состоянии я находился, я восхитился присутствием духа моей любимой. Адвокат бы обо всем догадался. Не только моя рубашка и мои руки были грязные, но, я не знаю, как, мое лицо — тоже. Увы! Я бы чувствовал себя виноватым, и я действительно в какой-то мере был виноват. Эта «камисада» (ночная стычка) стала достоянием истории, но ее описание в исторических трудах не совпадает с моим. Я смеюсь каждый раз, когда читаю об этом у элегантного де Амичи [69] , который пишет лучше, чем Саллюстий.
69
историка — прим. перев.
Сестра моей богини дуется над кофе, но на лице моего любимого ангела я вижу любовь, дружбу и удовлетворение. Это огромное удовольствие — ощущать себя счастливым! Можно ли жить без этого ощущения? Теологи говорят, что да. Их надо отправить щипать травку. Я видел, что обладатель донны Лукреции, как ее зовут, не проявлял от этого обстоятельства никакой радости. Ни его глаза и никакие его жесты ничего мне не говорили.
Наш смешной эпизод был спровоцирован тревогой испанцев, но сам по себе инцидент остался тогда нам неизвестен. Мы прибыли в Рим очень рано. В гостинице Башни, где мы ели омлет, я оказывал адвокату самые нежные знаки внимания, я называл его папой, я раздавал ему сотни поцелуев, и я предсказал ему рождение мальчика, заставляя его жену поклясться, что она его ему подарит. После этого я сказал так много хороших вещей сестре моей обожаемой, что она должна была меня простить за обрушение кровати. Покидая их, я обещал посетить их завтра. Меня доставили к гостинице вблизи площади Испании, откуда возчик отвез их в дом в приходе Минервы.
Итак, я в Риме, прекрасно экипированный, вполне при деньгах, при побрякушках, набравшийся опыта, с хорошими рекомендательными письмами, совершенно свободный, и в возрасте, когда человек может рассчитывать на удачу, если у него есть немного мужества, и внешность, располагающая в его пользу тех, к которым он обращается. Это не красота, а что-то, что лучше. Я чувствовал себя готовым ко всему. Я знал, что Рим уникальный город, где человек, начиная с нуля, часто поднимается очень высоко, и не удивительно, что я ощущал в себе все необходимые качества; моим капиталом было неистовое самолюбие, опасаться которого мне помешала моя неопытность. Человек состоявшийся, чтобы сделать карьеру в этой древней столице Италии, должен быть хамелеоном, восприимчивым ко всем цветам, отражающим свет его атмосферы. Он должен быть гибким, вкрадчивым, большим мастером маскировки, непроницаемым, услужливым, часто низким, притворно искренним, всегда делающим вид, что знает меньше того, что он знает на самом деле, имеющим голос только одного тона, восприимчивым, владеющим своей физиономией, холодным, как лед, при обстоятельствах, когда другой бы на его месте загорелся, и если он имеет несчастье не иметь религии в своем сердце, он должен иметь ее в голове, страдая в глубине души, если он честный человек, от подавленного сознания, что он лицемер. Если он ненавидит такое состояние, он должен покинуть Рим и искать счастья в Англии. Из всех этих необходимых качеств, не знаю, хвастаюсь ли я, или признаюсь, но я обладал только любезностью, качеством, которое, будучи изолированным, является дефектом. Я был легкомысленным искателем фортуны, довольно красивой лошадкой хороших кровей, необученной, или плохо обученной, что еще хуже.
Сперва я отнес письмо дона Лелио отцу Жеоржи. Этот ученый монах снискал себе уважение всего города. Папа питал к нему большое доверие, потому что, не являясь другом иезуитов, тот и не скрывал этого. Иезуиты, впрочем, полагали, что они достаточно сильны, чтобы им пренебрегать. Внимательно прочитав письмо, он сказал мне, что готов быть моим советчиком, и что, в частности, только от меня зависит, чтобы ничего не случилось со мной плохого, потому что при хорошем поведении человек не боится беды. Он спросил меня, что бы я хотел делать в Риме, и я ответил, что жду от него ответа на этот вопрос.