История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

— Я согласна, дорогой друг. Я обещаю богу и тебе быть с этого момента и до самой смерти твоей верной женой, и объявить это также моему отцу, священнику, который даст нам благословение, и всему свету.

— Я даю тебе, дорогой друг, такую же клятву, и заверяю тебя, что мы отныне женаты и принадлежим друг другу. Приди в мои объятия. Пойдем завершим наш брак в постели.

— Сейчас? Возможно ли, что я так близка к моему счастью?

Я пошел сказать хозяйке сада, чтобы нам не несли еды, пока мы не позовем, и не беспокоили нас, потому что мы хотим остаться на ночь. К. К. бросилась на кровать одетая, но я сказал ей, смеясь, что Амур и Гименей ходят голышом.

— Голышом? И ты тоже?

— Естественно. Позволь мне.

Менее чем за минуту она предстала перед моими жадными и ненасытными глазами без всяких покровов, способных скрыть мельчайшую из ее прелестей. В восхищении, доведенный до исступления, я покрыл огненными поцелуями все, открывшееся перед глазами, переходя от одной прелести к другой и будучи не в силах остановиться, одержимый купидоном, стремясь быть повсюду, жалуясь, что мой рот не поспевает за моими глазами.

— Твоя красота божественна, — сказал я ей, — я не верю, что она принадлежит смертной.

К. К. лежала белая, как альбатрос, с черными волосами, и ее зрелость проявлялась только пушком, завивающимся в мелкие локоны, образующие прозрачный фриз поверх маленького входа в замок любви. Высокая и тонкая в талии, она стеснялась показывать мне свои бедра, место, где прекрасно соединялись ее ляжки, казавшиеся ей неправильных пропорций, в то время как менее полные и менее выпуклые, они были бы не так прекрасны. Ее живот едва выделялся, и ее груди не оставляли желать ничего лучше, ни глазам, ни рукам. Ее большие черные глаза, под тонкими ресницами, свидетельствовали о радости ее души, видящей мое восхищение ее красотой. Ее розовые щеки, в контрасте с ее белой кожей, демонстрировали две маленькие ямочки, когда она смеялась, слегка удлиняя коралловые губы, которые приоткрывали зубы, своей белизной соперничающие с ее горлом и превосходящие его только своим эмалевым блеском.

Поневоле я стал опасаться, что мое счастье либо нереально, либо что оно не будет полнее от еще большего наслаждения. Но шалун амур вздумал в этот серьезный момент дать мне повод для смеха.

— Правильно ли это, — сказала К. К., — что супруг не раздевается?

— Нет, мой ангел. И даже если это варварское правило существует, я ему не подчиняюсь.

Никогда еще я не раздевался так быстро. Теперь настала ее очередь воочию убедиться в проявлениях инстинкта. Она остановилась в своих движениях и своем исступлении, спрашивая меня, правда ли, что это все принадлежит мне. Она сказала, что красивая статуя, принадлежащая ее отцу, показывает, что первый скульптор был мужчина, потому что женщина выполнила бы ее принадлежащей полу, отличному от ее собственного.

— Великая сила любви! — вскричала она. Нет места стыду. Представляла ли я себе такое десять дней назад? Не щекочи меня там, прошу тебя, это слишком чувствительно.

— Сердце мое, я сейчас причиню тебе большую неприятность.

— Я в этом уверена; Но пусть это тебя не останавливает. Какое различие между тобой и моей подушкой!

— И твоей подушкой? Ты смеешься? Объясни мне это.

— Это ребячество. В течение четырех — пяти ночей я не могла заснуть иначе, чем с зажатой в руках большой подушкой, осыпая ее поцелуями и воображая, что это ты. Я касалась туда, мой милый, лишь на мгновенье в самом конце, и очень легко. Наступало неизъяснимое удовольствие, делая меня неподвижной и как бы мертвой, я засыпала и просыпалась через восемь — девять часов, со смехом обнаруживая большую подушку у себя в руках.

К. К. стала моей женой героически, как и должна каждая влюбленная девушка, потому что удовольствие и исполнение желания делали восхитительным само страдание. Я провел целых два часа, не отделяясь от нее. Ее продолжительные обмороки превращали меня в бессмертного. Наступившая темнота заставила меня решиться прекратить наслаждение. Мы оделись, и я велел принести ужин и свет.

Какой восхитительный, хотя и скромный ужин! Мы ели, переглядываясь, и не разговаривали, потому что не знали, что сказать. Мы ощущали высшее счастье и мечтали о том, что можем возобновить его, как только захотим.

Хозяйка зашла узнать, не нужно ли нам чего-нибудь; она спросила, не пойдем ли мы в оперу, и правда ли, что это так прекрасно.

— Вы там никогда не были? — спросила ее К. К.

— Никогда, потому что для людей, как мы, это слишком дорого. Моя дочь так хотела туда пойти, что отдала бы, господи прости, свою девственность за то, чтобы пойти туда разок.

К. К. ответила ей, рассмеявшись, что дочь заплатила бы за свое любопытство слишком дорого, и в тот момент, как я подумал сделать подарок этой женщине, отдав ей нанятую мной ложу, она сама сказала мне, что мы могли бы осчастливить эту девушку, отдав ей наш ключ. Я отдал ключ, сказав, что мне пришла в голову та же мысль.

Держите, — сказала она хозяйке, — вот ключ от ложи в театре Сен-Моис, которая стоит два цехина. Пойдите в оперу с дочерью, которая должна сохранить свою девственность для чего-то получше.

— И вот вам еще два, — добавил я, — чтобы вы делали, что хотите.

Добрая женщина, ошеломленная щедростью подарка, побежала отнести его дочери, а мы аплодировали тому, что оказались вынуждены снова лечь. Хозяйка вернулась с дочерью, красивой блондинкой, довольно привлекательной, которая непременно хотела поцеловать руку своим благодетелям.

— Она сейчас пойдет, — сказала мать, — со своим возлюбленным, который остался внизу, но я не пущу ее одну, так как это повеса. Я пойду с ними.

Я сказал ей, чтобы она задержала гондолу, на которой вернется, потому что мы наймем ее, чтобы возвратиться в Венецию.

— Как? Вы останетесь здесь до четырех часов?

— Да, потому что мы сегодня утром поженились.

— Этим утром? Господь вас благослови.

Она подошла к постели, и, увидев явные знаки события, обняла мою очаровательную инициированную, похвалив ее выбор; но что нас позабавило в высшей степени, это проповедь, которую закатила эта женщина своей дочери, указав ей на то, что, по ее мнению, составит бессмертное счастье К. К., и что Гименей крайне редко видит на своем жертвеннике. Дочь ответила ей, опустив голубые глаза, что уверена, что на ее свадьбе будет так же.

— Я тоже в этом уверена, поскольку не спускаю с тебя глаз. Пойди, налей воды в таз и принеси сюда, потому что этой новобрачной она понадобится.

Она принесла воды, потом они ушли, и эта комическая сцена донельзя развеселила моего ангела. После общего омовения мы закрылись и легли снова в постель, где четыре часа пролетели очень быстро. Последняя схватка продолжалась бы дольше, если бы моей половине, ставшей любопытной, не пришел в голову каприз занять мое место и уложить меня на свое. Предложенное моей душе, захваченной Венерой и находящейся в состоянии одержимости, на высшей ступени сладострастия, захватило мои чувства. Оставаясь недвижимы, как мертвые, мы задремали, но мгновение спустя постучала хозяйка, говоря, что гондола в нашем распоряжении. Я пошел побыстрее открыть дверь, чтобы посмеяться над рассказом об опере, но хозяйка предоставила это своей дочери, отправившись варить нам кофе. Блондинка помогла К. К. одеться, кидая время от времени на меня взгляды, которые ясно давали мне понять, что ее мать заблуждается, полагая ее неопытной.

Не было ничего более нескромного, чем глаза моего ангела, обведенные кругами до того, что казалось, что она ударилась. Бедное дитя, она выдержала битву, которая положительно сделала из нее другого человека. Выпив горячего кофе, мы сказали хозяйке, что хотим легкий обед назавтра. При свете нового дня, мы высадились на площади Св. Софии, чтобы избегнуть любопытства лодочников. Мы разошлись довольные, счастливые и уверенные, что мы на самом деле женаты. Я пошел спать, решив обязать, с помощью непогрешимого оракула, г-на де Брагадин сделать эту девушку моей женой. Я проспал до полудня; я пообедал в постели и провел остаток дня в неудачной игре.