История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

«Ах, как я рада! Ты любишь мою дорогую подругу мать М. М. У нее есть медальон, толстый, как мое кольцо. Она могла получить его только от тебя. Оно должно содержать твой портрет. Я уверена, что художник, который изготовил ее Благовещение, тот же, что сделал мою патронессу; изготовитель должен быть тот же самый. Я уверена, что этот ты сделал ей этот подарок. Довольствуясь тем, что я все знаю, я не хочу рисковать причинить ей обиду, дав ей понять, что я проникла в ее секрет. Но моя дорогая подруга, либо более свободная, либо более любопытная, не пошла по такому пути. Она сказала, что уверена, что моя Св. Катрина служит укрытием для портрета персоны, которая мне его дала. Я ответила ей, что это правда, что мое кольцо получено от моего любовника, но я не знала, что оно может содержать портрет. Она возразила, что если дело обстоит таким образом, и если это меня не огорчит, она попытается открыть мой секретный замок, и что затем она откроет мне также свой. Уверенная, что она не сможет открыть секрет, я дала ей свое кольцо, сказав, что это открытие доставит мне удовольствие. Мать, моя тетя, позвала меня в этот момент, я оставила кольцо в руках подруги, и она вернула его мне после обеда, сказав, что она не смогла ничего открыть, но что она абсолютно уверена, что там должен быть портрет. Она твердо стоит на этом, но заверяю тебя, что в этом деле она не найдет во мне помощницу, потому что, если она тебя увидит, она обо всем догадается, и я буду вынуждена сказать ей, кто ты такой. Мне досадно, что я вынуждена иметь от нее тайну, но я совершенно не сержусь, что она тебя любит, и ты любишь ее, и я так тебе сочувствую в том, что ты находишься в этих жестоких обстоятельствах, когда ты должен пребывать сзади решетки, в то время как я охотно уступила бы тебе свое место. Я мгновенно сотворила бы двух влюбленных. Прощай».

Я ответил ей, что она догадалась, что в медальоне М. М. содержится мой портрет, но рекомендовал ей хранить свой секрет, заверив, что склонность, которую я питаю к ее дорогой подруге, нисколько не влияет на постоянство моего чувства к ней. Поэтому я прибег к уверткам, чтобы подпитывать эту интригу, которая, как я видел однако, должна была прийти к развязке, в условиях близости их дружбы.

Узнав у Лауры, что в такой-то день дается бал в большой приемной, я решил пойти туда, замаскировавшись таким образом, чтобы мои добрые подруги не могли меня узнать. Я был уверен, что увижу их. В Венеции, в пору карнавала, допускается проводить в монастырских обителях это невинное развлечение. Танцуют в приемных, и монахини оказываются внутри своих широких решеток зрительницами прекрасного праздника. В конце дня праздник заканчивается, все уходят, и они возвращаются, очень довольные, что приняли участие в этом развлечении мирян. Этот бал давался в тот же день, что М. М. меня пригласила ужинать в своем казене; но это не мешало мне пойти в маске в приемную, где, как я был уверен, я увижу также и мою дорогую К. К.

Желая быть уверенным, что две подруги меня не узнают, я решил нарядиться в Пьеро. Нет маски лучше для того, кто хочет изменить свою внешность, если он не горбун и не хромой. Широкая одежда Пьеро, его длинные очень обширные рукава, широкие штаны, доходящие до пяток, скрывают все, что есть отличительного в его фигуре, чтобы тот, кто с ним близко знаком, мог бы его узнать. Колпак, покрывающий всю его голову, его уши и шею, скрывает не только его волосы, но и цвет его кожи, и газовая косынка перед глазами его маски, мешает разглядеть, голубые они или черные.

Поев супу, я замаскировался таким образом и, не обращая внимания на холод, поскольку вся одежда состояла из белой марли — невозможно было одеться легче — сел в гондолу, велел доставить себя к пристани и взял там другую гондолу, которая отвезла меня на Мурано. У меня не было пальто, в кармане моих штанов был только платок, ключи от казена и кошелек. Я прошел в приемную, которая была полна, но все расступились перед этой необычной маской, которую в Венеции никто не знал. Я продвигался, шагая как простачок, как того требовал характер маски, и вошел в круг танцующих. Я видел Полишинелей, Скарамушей, Панталоне, Арлекинов. Я видел за решеткой всех монахинь и пансионерок, одних сидящих, других стоящих, и, не останавливая глаз ни на ком, я увидел вдруг М. М. и, с другой стороны, нежную стоящую К. К., наслаждающуюся спектаклем. Я обошел круг, шагая, как будто был пьян, разглядывая с ног до головы каждого, но гораздо более сам подвергаясь разглядыванию и изучению. Все интересовались мной.

Я остановился около хорошенькой Арлекины, грубо взяв ее за руку, чтобы пригласить танцевать со мной менуэт. Все смеялись и освободили нам много места. Арлекина танцевала превосходно, сообразно характеру своей маски, а я — в соответствии с моей; я доставлял компании большое удовольствие, поскольку все время создавал впечатление, что собираюсь падать, но сохраняя при этом равновесие. Сначала пугаясь, все заливались смехом.

После менуэта я станцевал двенадцать фурлан [20] с чрезвычайной энергией. Запыхавшись, я свалился, сделав вид, что заснул, и когда услышали мой храп, все уважили сон Пьеро. Танцевали контрданс, который продолжался час и в который я решил не вмешиваться; но после контрданса возник Арлекин, который с бесцеремонностью, свойственной его характеру, принялся дубасить меня своей колотушкой. Это оружие Арлекина. В качестве Пьеро не имея никакого оружия, я схватил его за пояс и протащил через всю приемную бегом, в то время, как он продолжал колотить меня по заду. Его Арлекина, которая была хорошенькая и танцевала со мной, поспешила на помощь своему другу и стала также меня бить своей колотушкой. Тогда я бросил Арлекина, вырвал у него колотушку, взвалил Арлекину на плечи, побивая ее по заду и бегая со всех ног по приемной, под шум хохота и криков страха, издаваемых малышкой, которая боялась, что я упаду и она продемонстрирует свои ляжки или штаны. Но наглый Полишинель расстроил всю эту комическую битву. Он подскочил сзади и сделал мне такую жестокую подножку, что я свалился. Все его освистали. Я быстро вскочил и, сильно разозлившись, подступил к этому наглецу с борьбой по всем правилам. Он был такого же роста, как я. Поскольку он был неловок и не умел пользоваться ничем, кроме своей силы, я выбил ему землю из-под ног и так удачно управился, что, запутавшись в одежде, он потерял свой горб и свой фальшивый живот. Под звуки аплодисментов и хохота всех монахинь, которые, может быть, никогда не видели такого спектакля, я улучил момент, пересек толпу и спасся.

20

фигуры танца — прим. перев.

Весь в поту, я вскочил в гондолу, закрылся там и сказал закрыть верх, чтобы не простудиться. Начиналась ночь, я должен был быть в казене Мурано только в два часа, и мне не терпелось увидеть удивление М. М., когда она увидит перед собой Пьеро. Я провел эти два часа, играя за всеми столами, теряя, выигрывая и делая разные глупости в полной свободе своего тела и духа, уверенный, что никто меня не знает, наслаждаясь настоящим моментом и не думая о будущем и обо всех тех, кто находит удовольствие, поддерживая свой разум в состоянии его предвидеть.

Но вот часы звонят два часа и извещают меня, что Амур и тонкий ужин ждут меня, чтобы дать мне новых радостей. С карманами, полными серебра, я выхожу из «Ридотто», лечу в Мурано, иду в казен, вхожу в комнату, где, полагаю, вижу М. М., одетую монахиней и стоящую спиной к огню. Я подхожу, чтобы увидеть выражение ее лица при виде сюрприза, и — превращаюсь в камень. Та, что я вижу, — не М. М., а К. К., одетая монашкой; она удивлена больше меня, не говорит ни слова, не двигается. Я бросаюсь в кресло, чтобы выгадать время, побороть мое изумление и восстановить мои мыслительные способности.

При виде К. К. я был как будто поражен молнией. Душа моя осталась неподвижна, как и мое тело, запутавшись в лабиринте без выхода.

Это М. М. играет со мной свою игру, — сказал я себе; но как она узнала, что я любовник К. К.? Та выдала мой секрет. Но, предав меня, с каким лицом осмеливается она предстать перед моими глазами? Если М. М. меня любит, как она могла лишить себя удовольствия меня видеть и направить ко мне свою соперницу? Это не может быть знаком любезности, потому что настолько далеко она не распространяется. Это знак презрения, острый и обидный.

Мое самолюбие не преминуло изобрести сильные аргументы, способные опровергнуть возможность такой неприязни, но тщетно. Погруженный в мрачное неудовольствие, я чувствовал себя все более объектом розыгрыша, обманутым, разочарованным, презренным.

Так я провел полчаса, мрачный и онемевший, уставившись на лицо К. К., которая смотрела на меня, также не говоря ни слова, более запутавшаяся и растерянная, чем я, потому что могла увидеть во мне не более чем ту маску, что наделала столько глупостей в приемной монастыря.

Будучи влюблен в М. М. и придя туда только ради нее, я оказался в неудобном положении, чтобы совладать с ролью мужчины, считающегося умным, который решил поменять одну на другую; Несмотря на то, что, как казалось, я пренебрегал К. К., достоинства ее в моих глазах были по меньшей мере такие же, как М. М. Я любил ее, я обожал ее, но в тот момент не она должна была быть там. Это был сильный удар по любви, который должен был возмутить мой разум. Мне казалось что приняв решение радостно приветствовать К. К., я окажусь достоин презрения: мне казалось, что честь запрещает мне такой маневр; и, кроме того, я был бы рад оказаться в положении, когда имел бы возможность упрекнуть М. М. в странном пренебрежении любовью, и не действовать таким образом, чтобы она могла сказать что доставила мне удовольствие. Добавим к этому, что я все время опасался, что она находится в кабинете, и что ее друг вместе с ней.

Мне надо было на что-то решиться, потому что я не мог и подумать провести там всю ночь таким образом в маске и молча. Я подумал, что надо решиться уйти, тем более, что ни М. М., ни К. К. не могли быть уверены, что Пьеро это я; но я отбросил с ужасом эту идею, представив себе, какое большое унижение почувствует прекрасная душа К. К., когда она узнает, что это я был Пьеро; я осознал, какое огромное испытание она проходит в этот момент, раздумывая об этой возможности. Я был ее муж, я был тот, кто ее соблазнил. Эти размышления мне разрывали душу.