История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8

Священник был тупица, а эта настоятельница была неглупа. Мы покинули этот бесчеловечный дом, все четверо грустные оттого, что наблюдали этих жертв тирании. Если истинна наша святая религия и душа великой Марии-Терезии должна обрести место в том, что называют вечностью, иными словами, в иной жизни, она должна быть осуждена, по крайней мере, если она не раскаивается, хотя бы за то, что, даже не совершая другого зла, причинила разными способами зло тысячам бедных девушек, извлекавших пользу от своих прелестей. Бедная Мария-Магдалина стала сумасшедшей и оказалась в аду при этой жизни потому, что природа, божественный повелитель всего сущего, одарила ее самым ценным из своих даров. Она им слишком злоупотребляла, это возможно, но за эту провинность, которая, без преувеличения, есть самая малая из всех, следует ли налагать на нее самое тяжкое из всех наказаний?

Возвращаясь в замок, графиня Клементина, которой я подал руку, разражалась время от времени легкими смешками. Это меня заинтересовало.

— Смею ли я спросить, прекрасная графиня, чему вы смеетесь про себя?

— Прошу меня извинить. Я смеюсь не над тем, что она вас узнала, потому что она, должно быть, ошиблась, но над вашим удивлением, которое вы выказали, когда она сказала, что вы заслуживаете быть запертым еще более, чем она.

— И вы полагаете, что это возможно?

— Я? Боже сохрани; но скажите мне, почему сумасшедшая не атаковала таким образом моего зятя?

— Очевидно, она сочла мой вид более греховным, чем его.

— Это единственное соображение; и вот поэтому-то не следует никогда обращать внимания на высказывания сумасшедших.

— Прекрасная графиня, ваше замечание иронично, но я приму его с хорошей стороны. Я, возможно, великий грешник, как я и выгляжу, но согласитесь, что красота должна послужить мне оправданием, потому что зачастую я оказывался соблазнен именно ею.

— Не понимаю, почему императрица не развлекалась также и заключением мужчин.

— Потому что, возможно, она надеялась увидеть их у своих ног, когда они больше не найдут девушек.

— Ох! Вы шутите. Скажите также, что это оттого, что не могла простить своему полу пренебрежения добродетелью, которой сама обладала в высшей степени, и которой можно столь легко достичь.

— Я не сомневаюсь, мадемуазель, в добродетели императрицы, но, с вашего разрешения, и говоря вообще, весьма сомневаюсь в той легкости, что вы предполагаете в достижении добродетели, которую именуют воздержанием.

— Каждый говорит и думает согласно представлениям, которые извлек из изучения себя самого. Часто принимают за добродетель воздержанность у того, у кого нет никакой заслуги в том, чтобы быть воздержанным. Вы можете счесть трудным то, что мне кажется очень легким, и наоборот. Мы оба будем при этом правы.

Эта девушка показалась мне второй К…, с той разницей, что придавала важное значение своему рассуждению, в то время как Клементина излагала мне свою доктрину небрежно, с видом полнейшего безразличия. Она заставила меня замолчать. Какой образчик здравомыслия! Я чувствовал себя униженным, что высказывал ей за столом легкомысленные суждения. Ее молчание и быстрота, с которой кровь бросалась ей в голову, когда она должна была отвечать, заставили меня предположить в ее концепции нехватку сложных идей, которая не делала чести ее уму. Избыточная робость часто означает всего лишь глупость. Маркиза К…, более закаленная в сражениях, чем Клементина, хотя бы в силу возраста, была, возможно, более сильна в диалектике, но Клементина дважды уклонялась от моих вопросов, что является вершиной мастерства для девицы высоких достоинств, долг которой не открывать своих сокровищ кому-то, кто, возможно, недостоин их познать.

По возвращении в замок мы нашли там даму с сыном и дочерью и аббата, родственника графа, который мне сразу не понравился. Невыносимый говорун, который, сказав, что видел меня в Милане, льстил мне самым грубым и неприятным образом; кроме того, он лорнировал Клементину, и я решил, что не желаю этого болтуна ни в качестве собеседника, ни как соперника. Я сухо сказал ему, что не помню, чтобы его видел, но этот ответ, сделанный, чтобы смутить, его не смутил. Он уселся рядом с Клементиной и, взяв ее за руку и говоря пошлости, упрочил тем мою победу; он был пошляк и ей оставалось только смеяться, что она и делала, но этот смех меня раздражал. Мне казалось, что она должна ему ответить, уж не знаю как, что-нибудь дерзкое. Он говорил ей на ушко, и поскольку она ему отвечала, я почти потерял терпение; я счел это ужасным. За столом что-то обсуждалось, каждый выразил свое мнение, высказался и аббат, обратившись ко мне за поддержкой, но я сказал в резких выражениях, что он говорит вздор, надеясь, что он кончит говорить, но он проявил толстокожесть; он обратился к Клементине, которая, краснея, объяснила ему, в чем дело, и фат поцеловал ей ручку. Не имея сил более его терпеть, я отошел к окну. Окно позволяет человеку нетерпеливому повернуться спиной к докучливому собеседнику, так, чтобы нельзя было окончательно быть обвиненным в невежливости; но все поняли. Я сделал вид, что обозреваю горизонт. Я не мог вытерпеть этого аббата, и я был неправ, поскольку он, далекий от намерения меня оскорбить, хотел лишь мне понравиться. Это дурное настроение в подобных случаях свойственно мне было всю мою жизнь, и сегодня слишком поздно пытаться это исправить. Мне даже кажется, что в этом нет нужды, потому что те, кто меня слушает, обращаются со мной учтиво, хотя и не проявляют этого на расстоянии прошедших сорока лет.

Клементина изменилась ко мне, и для этого ей оказалось достаточно лишь семи часов. Я чувствовал себя целиком привязанным к ней, и мне казалось, что надо все сделать, чтобы обратить ее снова ко мне. Я не сомневался, что мне это удастся, и в моем притязании, несомненно, было многое от фатовства, но была также и разумная скромность, так как при попытке тронуть ее сердце, имея в виду необходимость сгладить все трудности, мне казалось, что малейшая трудность заставит меня потерпеть неудачу. Либо этот повеса с тонзурой казался мне докучливой осой, которую мне надо прихлопнуть. Вмешалась также холодная ревность, способная повредить объекту, который очаровывал меня в данный момент; я воображал себе Клементину если не влюбленной, то снисходительной к этой обезьяне, и с этой мыслью чувствовал себя охваченным мстительным чувством, которое должно было пасть на нее. Любовь это бог природы; но что такое природа, когда ее бог — избалованный ребенок? Мы все это знаем, но несмотря на это обожаем его.

Граф, мой друг, подошел меня развлечь, спрашивая, не нужно ли мне чего-нибудь. Я ответил, что пойду в свою комнату, написать насколько писем, до времени ужина. Он просил меня остаться в компании и подозвал Клементину, обратившись к ней, чтобы она помешала мне уйти. Она ответила ему робко, что если у меня есть дела, невежливо меня удерживать. Подошел аббат и прямо сказал, что, вместо того, чтобы идти писать, я должен составить с ним банк в фараон. Всеобщее «Да» вело к тому, чтобы я сдался. Я согласился.

Принесли карты и маленькие корзинки с марками разных цветов, и я уселся, выложив рядом с собой двадцать или тридцать цехинов. Это был большой банк для этой компании, которая собиралась только развлечься; надо было проиграть пятнадцать марок, чтобы проиграть цехин. Все уселись. Графиня Амбруаз села справа от меня, и аббат вознамерился сесть слева… Клементина уступила ему это место. Сочтя это дерзким, я заметил ему, что держу талью только между двумя дамами, и Клементина села на свое место. По прошествии трех часов пригласили на ужин, и я кончил игру. Все выиграли, за исключением аббата, который проиграл марками двадцать цехинов. Какое счастье! В качестве родственника, он остался ужинать; дама ушла вместе с детьми, напрасно пытались ее удержать.

Вполне довольный проведенным вечером, потому что полагал, что аббат огорчен, я был в настроении посмеяться. Я разговорил мою прекрасную соседку с помощью лести и высказываний, которые вынуждали ее защищаться. Она сверкала и была очень мне по вкусу. Видя, что аббат сокрушен, я решил его приободрить; я спросил его мнения по обсуждаемому вопросу; он ответил, что не обратил на него внимания, и что он надеется, что после ужина я дам ему возможность отквитаться.

— После ужина, месье аббат, я пойду спать, но обещаю вам это на завтра, я рад, что эта незначительная игра развлекает нашу добрую хозяйку и ее сестер; фортуна сегодня вам неблагоприятна, она склонится перед вами завтра.

После ужина он ушел, опечаленный. Граф проводил меня в мою комнату и, пожелав доброй ночи, сказал не переживать насчет того, что в моей двери нет ключей, потому что его свояченицы, которые находятся в соседних комнатах, также ключей не имеют.

Пораженный великолепием этого гостеприимства, я сказал Клермону поторопиться достать мои папильотки, имея сильное желание отправиться спать, но на середине процесса появляется Клементина и удивляет меня, говоря, что в замке нет горничной, которая позаботилась бы о моем белье, и что мимоходом она просит меня позволить ей попросту позаботиться об этом.