История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8

Я нашел компаньонов довольными и смирившимися с программой.

— Что скажет моя жена? — спросил граф, мой друг.

— Она ничего не узнает, и в любом случае я единственный буду виноват. Вы будете обедать у меня, где я живу инкогнито.

— Вот уже два года, — сказала графиня Амбруаз своему мужу, — как ты думаешь отвезти меня посмотреть Милан, а нашему другу потребовалось для этого лишь четверть часа.

— Это правда, ответил он; но я хотел, чтобы мы провели там месяц.

Я заметил, что если он хочет провести там месяц, я обо всем позабочусь, и он поблагодарил, сказав, что я человек необычный. Я ответил, что я человек, который не делает трудностей из того, что легко.

— Признайте, что вы счастливы, — сказала мне графиня Амбруаз, садясь в экипаж, и я согласился:

— Однако это ваше общество делает меня счастливым. Лишите меня вашего общества, — и вот, я несчастен.

Я заставил ее смеяться до слез, прикладывая ее малыша к своей груди, когда он, понапрасну попытавшись пососать, заплакал над обманом. Нежная мать его успокоила, радуясь похвалам, которые я воздал прелестной картине, представшей перед моим взором. Она по красоте уступала лишь своей сестре Клементине, которая была на три дюйма выше нее. Дорогой мы все время смеялись, в особенности над каноником, который обратился к ней, чтобы она испросила у меня для него позволения отлучиться на полчаса, чтобы сделать некий визит. Она ответила, что он должен находиться в тех же условиях, что и все остальные. Он хотел пойти повидать даму, которая, если узнает, что он, будучи в Милане, не зашел к ней, не простит его вовек.

Мы прибыли в Милан при звоне полуденного колокола и сошли у дверей пирожника, жена которого прежде всего приняла на руки единственного знатного отпрыска фамилии А. Б.; она умолила графиню доверить его ей, показав ей свою грудь, которая свидетельствовала о правомочности такого предложения. Эта сцена пищевой благотворительности произошла у подножья лестницы, и графиня признала обходительность доброй пирожницы с достоинством, которое меня умилило. Мне показалось, что я автор всех этих маленьких радостей, которыми случай пожелал украсить пьесу, что сочинил мой гений. Я был самым счастливым из моих актеров, и чувствовал это.

Она приняла мою руку, и мы вошли в мои апартаменты, удобней которых нельзя себе представить. Я остановился пораженный, увидев вместе с Зенобией и покинутую де ла Круа, которую нашел красивой до изумления. Я не сразу ее узнал. Она была очень хорошо одета, и ее лицо, избавившееся от грустного выражения, которое я видел, когда передавал ее Зенобии, стало очаровательным.

— Вот две очаровательные куколки, — говорит миланская графиня. Кто вы, мадемуазели?

— Мы, — отвечает Зенобия, — покорные служанки г-на шевалье, и мы здесь, чтобы иметь честь вам служить.

Зенобия направляется за ней, вместе со второй, которая начала уже говорить по-итальянски и неуверенно поглядывала на меня, опасаясь, что я буду недоволен. Но я быстро ее ободрил, сказав, что она хорошо сделала, пойдя с Зенобией. Ее лоб разгладился. Эта девочка неспособна была долго быть несчастной, на нее нельзя было смотреть без интереса. Такое рекомендательное письмо на физиономии не свойственно банкроту. Имеющий глаза заплатит ей за один вид.

Мои верные служанки приняли у дам накидки, и те прошли в мою спальную комнату, где увидели три платья, разложенные на большом столе. Я узнал только одно, жемчужного цвета, отделанное кружевами, поскольку я его заказал. Оно было для графини Амбруаз, которая отметила его прежде остальных.

— Очаровательное платье! Сказала она. Вы должны знать, чье оно.

— Конечно, я знаю. Оно принадлежит вашему мужу, который с ним сделает, что хочет. Я надеюсь, что если он вам его даст, вы не обидите его отказом. Держите, господин граф, это — для вас. Я застрелюсь, если вы не окажете мне честь, согласившись.

— Мы слишком вас любим, чтобы согласиться на то, чтобы вы застрелились. Ваша игра столь же благородна, сколь и нова. Я беру его из этих рук и передаю в эти другие, моей дорогой половине.

— Как, мой дорогой друг, это платье, это очаровательное платье — для меня? Кого мне благодарить? Обоих. Я непременно хочу в нем обедать.

Две другие не были столь богаты, но зато более ослепительны, и я радовался, видя, что глаза моего ангела прикованы к более длинному, и Элеоноры — смотрели только на то, которое, она уверена, предназначалось ей. Одно было из ткани в полоску бледно-зеленого цвета, отделанное розовыми перьями, другое — небесно-голубое, усыпанное букетами пяти-шести цветов, прикрепленными славными пряжками, образующими красивый узор. Зенобия сразу указала Клементине на полосатое.

— Откуда вы знаете?

— Потому что оно самое длинное из трех.

— Значит, это для меня? — спросила она у меня.

— Если смею надеяться.

— Я возьму его.

Графиня Элеонора решила, что то, что для нее, превосходит по вкусу прочие. Мы оставили их одних.

Я вышел из комнаты вместе с обоими графами и каноником, которые были в задумчивости. Они должны были иметь представление о расточительности игроков, для которых деньги ничего не стоят, но я видел, что они, тем не менее, удивлены, и вызывать удивление — это моя страсть. Неудержимое чувство самолюбия возвышало меня над окружающими, мне было достаточно в это верить. Я презирал бы того, кто осмелился бы мне сказать, что я смешон, и однако, возможно, он был бы прав.

Удовлетворенный произведенным эффектом, я сообщал свою веселость остальным сотрапезникам. Я сердечно обнимал графа Амбруаза, прося у него прощения за подарки, что я сделал его семье, и тысячу раз благодарил его брата, что предоставил мне это знакомство.

Прекрасные графини явились, сверкая как звезды, говоря все трое разом, что уверены, что я снял, уж они не знают как, их размеры. Графиня отметила, что я велел сделать ее платье таким, что его можно будет расширить, когда она будет беременна, и она восхищалась гарнитурой, которая должна была стоить вчетверо дороже, чем само платье. Клементина не могла оторваться от зеркала; она догадалась, что цветами зеленым и розовым я хотел придать ей атрибуты Гебы. Что касается графини Элеоноры, то она продолжала считать, что ее платье самое красивое.

Очарованные удовлетворением наших красавиц, мы сели за стол, ощущая все сильный аппетит. Нам предложили на этом обеде все, что можно себе вообразить самого тонкого из постного и скоромного, и устрицы из венецианского Арсенала, которые пирожник умудрился выманить у метрдотеля герцога Моденского, составили украшение нашего стола. Мы съели их три сотни и опустошили двадцать бутылок шампанского. Мы оставались за столом три часа, выпивая и распевая песни, обслуживаемые очаровательными девицами, чьи прелести спорили с прелестями тех, что ими любовались.

К концу обеда вошла жена пирожника, держа у груди малыша графини. Это было новое театральное зрелище; радость дорогой мамочки, которая испустила крик ликования при виде их, и пирожницы, которая, казалось, торжествовала, занимая место графини целых четыре часа.

Мы провели еще час, выпивая пунш и смеясь, после чего графини пошли переодеваться. Зенобия позаботилась поместить три платья в корзине в мой экипаж, и когда я предложил ехать, я увидел, что они взгрустнули. Покинутая Кроче улучила момент мне сказать, что очень довольна Зенобией, и спросить у меня, когда мы уедем. Я пообещал ей, что она будет в Марселе не позднее чем через две недели после Пасхи.