Иван Берладник. Изгой

Однажды в пути застигла гроза. Ветер бил в бок ладьи, поднимал волны, мешая пристать к берегу. Ладья раз или два чуть не перевернулась. Иван успел проститься с жизнью - вот опрокинет Днепр-Словутич ладью, черпанёт она бортом воду, ратники попрыгают с неё, чтобы вплавь добраться до берега, а он обречён будет утонуть. И ещё неведомо, примет ли его днепровский водяной к себе в дружину. А что до спасения души - то оно и вовсе не для утопленников.

Его болтало из стороны в сторону, ударяя о дощатые стенки ладьи. Несколько раз волна всё-таки дохлестнула до палубы - сверху сквозь щели плескалась вода. В конце концов её набралось на дне столько, что солома плавала. Даже если ладья и удержится на плаву, он всё равно может захлебнуться. Боясь конца, Иван попытался подать о себе весть, несколько раз стукнув кулаком в крышку над собой. Но цепь тянулась к неподъёмной железной чурке, стуки получились слабые и вряд ли были услышаны. Во всякий случай, ему никто не отозвался. А крики заглушались плеском волн, рёвом ветра, раскатами грома и шелестом дождя.

На счастье, гроза была коротка - ветер потому и ярился, что спешил увести её в сторону, - а до Киева рукой подать. Поэтому решили не останавливаться и плыть дальше, суша одёжу на себе, поелику стольный град уже вставал впереди. Малое время спустя ладья ткнулась бортом в деревянный причал у Подола. Боярин Андрей Высокий послал гонца сказать князю Долгорукому, что Берладник привезён, а сам, пока дружинники спешно переодевались в сухое, велел искать подводу.

На дно ладьи успело натечь немало воды, так что спустившиеся за Иваном ратники оказались в ней чуть ли не по колено. Ругаясь, они шарили копьями, боясь, что пленник захлебнулся.

Иван отполз к самому носу, который чуть загибался кверху. Здесь воды было мало, и он сидел, прислонясь спиной к доскам. Совершенно выбившийся из сил, уставший, полузадохшийся, он опомнился малость лишь когда его выволокли из-под палубного настила и провели по причалу, бросив на подводу. Грязная вода текла с него ручьями, и возница недовольно морщился - перепачкает бродяга новенькую рогожу! Но вслух выражать недовольство боялся - вскочив на подведённого коня, боярин Андрей громко приказал:

–  К княжьему двору!

Подвода затряслась на разбитой дороге, поднимаясь в гору. Иван лежал ничком, уронив лицо в ладони и силясь отдышаться. Потом, когда дорога пошла ровнее, он приподнялся, озираясь по сторонам.

Проезжали улочками Подола. Когда живал в Киеве сперва при Всеволоде Ольжиче, потом навещая его с Ростиславом Мстиславичем, Иван иной раз спускался в нижний город. Знакомый кузнец подковывал ему коня, у друга-скорняка он брал себе сапоги, приятель-оружейник правил ему меч. В Берладе он научился замечать и простых людей, ибо там все были равны. А заметят ли его теперь?

Оказалось, заметили. Ничто не укроется от любопытного взгляда, и боярская дружина, охраняющая подводу, на которой лежал закованный в цепи человек, привлекала внимание. Люди останавливались, провожая её глазами, иные шли рядом, пытаясь разглядеть узника. Женщины качали головами и вздыхали, ребятишки бежали следом. Когда выехали с Подола, люди начали отставать, но и здесь, где дома пошли побогаче - купеческие, бояр средней руки и зажиточных горожан, всё равно на неё оборачивались. Кто-то кричал ратникам, спрашивая, кого везут. Ратники отмалчивались, лишь иногда бросая сквозь зубы: «Княжье дело!»

Проехали Житными Воротами. Покачиваясь на тряской подводе, Иван озирался по сторонам, силясь угадать, куда его везут. Ежели свернут к какому-нибудь монастырю, значит, должен он принять схиму - или мученический конец, как Игорь Ольжич. Если на княжий двор, знать, его судьбой займётся сам Долгорукий. А если ещё куда… В тревоге о своей судьбе он крестился на проплывающие мимо храмы и беззвучно шептал молитвы. Они как-то сразу пришли на ум, но шептало их не сердце - рассудок отказывался смириться с неизбежным и пытался бороться даже так.

Несмотря на старания дружинников боярина Андрея Высокого, толпа, сопровождающая подводу, росла. Кияне - народ буйный, шумный и деятельный. Разве что новгородцы позадиристее их будут. Они шагали обочь дороги, громко переговаривались. Затерявшиеся среди мужиков женщины тихо всхлипывали по извечному бабьему стремлению жалеть всех обиженных и страждущих…

Ещё в Чернигове ватага берладников разделилась - одни во главе с Мошкой замешкались, не рискуя соваться в чужой город, и отстали. И лишь немногие оставшиеся в живых звенигородцы во главе с Мироном неотлучно следовали за ладьёй боярина Андрея. Было их мало - десятка два с небольшим. Напасть на дружину в сотню мечей нечего и думать. Поэтому они таились, пробираясь окольными тропами, добывали себе пропитание разбоем и татьбой, но не отставали. Гроза над Днепром чуть-чуть задержала, но, пока ладья стояла у причала, ватажники успели нагнать её и выследили на улицах Киева.

Проехав во Владимиров город, самый старый, где от века жили князья, подвода неожиданно свернула со знакомого Ивану пути. Прежде он сам езживал этой улицей, направляясь ко Всеволоду Ольжичу. Но то ли Юрий невзлюбил палаты, в которых жили его противники, то ли путь пролегал куда-то ещё.

Недалеко от княжьих палат, на площади, где обычно собирались на вече знатные кияне, было ещё одно вече. На Подоле для простого люда в земле были устроены порубы - глубоко вбитые срубы, у которых торчали только верхние венцы. Чтобы посадить кого в поруб, надо было поднять крышу, а чтобы вытащить узника, эту крышу надлежало сперва разобрать по брёвнышку. Тяжкий труд, если учесть, что сверху наваливали слой земли!…

Ноги отказались нести Мирона на площадь. Спешенный, ведя коня в поводу, он замер у крайнего дома и смутно из-за голов и плеч остальных киян видел, как встала у поруба с раскуроченной крышей подвода, как стащили с неё Ивана Ростиславича, князя Звенигородского и Берладского. Его хотели спихнуть внутрь, но он удержался на краю. Из таких порубов редко выходили на свет, и он последний раз окинул взором яркое летнее небо, крыши теремов, золочёные купола церкви, стаю голубей, вспорхнувших с колокольни, пёстрое людство, мрачных отроков боярина, мявшегося рядом кузнеца и, наложив на себя крестное знамение, сам спрыгнул в яму.

Следом спустился кузнец. Цепи, натёршие запястья и щиколотки, наконец-то сняли, но заменили другими - одна цепь крепилась на ошейник, приковывая узника к стене, другая соединяла руки. Когда кузнец выбрался наружу, плотники старательно уложили крышу, подгоняя брёвна так плотно, словно строили на века. Сверху крышку закидали землёй, оставив лишь малое оконце для свежего воздуха и пищи - единственное отличие от могилы. Когда они закончили работу и возле поруба была выставлена стража, люди начали расходиться.

Мирон ушёл в числе последних. Он бы так и стоял, как вкопанный, - спасибо, приятели увели под руки. Отдав кому-то повод коня, Мирон, покачиваясь, как слепой, шёл по улицам Киева, чувствуя растущее в груди отчаяние. Нечего было и думать вызволить Ивана Берладника из поруба - в сердце Киева, на глазах у всего люда и под носом у князя. Но и бросить его было выше всяких человечьих сил. Оставалось одно - дождаться и принять с ним вместе муку, когда поведут Ивана на казнь.

Во власти этих дум Мирон брёл по улице и не заметил выехавшего из-за поворота дородного немолодого всадника, что скакал по делам впереди своих воев. Крупный соловый конь всхрапнул, осаживаясь на задние ноги, и всадник рявкнул басом, замахнувшись плетью: