Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
И хлопнул в ладоши, веля слугам накрывать на стол.
Ещё через час он тихо радовался, но внешне оставался спокоен и только сочувственно качал головой, поддакивая Мирону. Вот оно, самое главное! Иван Берладник много лет служил Юрию Долгорукому, никуда от него не бегал, никогда князя не предавал и супротив него крамолы не ковал, а вишь ты - сидит в цепях в порубе, брошен ни за что ни про что. Да ежели такое станет известно, от Долгорукого не только бояре - дружина отвернётся! Ибо как служить тому, кто службу твою не ценит и поступает лишь по своей прихоти.
Осень шла обычная - то выглядывало нежаркое солнышко, то лили дожди. Но ночи были уже холодны, и за день остывший поруб не успевал прогреться. С каждым днём становилось всё прохладнее, а проливные осенние дожди шли всё сильнее. Иной раз мутные потоки воды бежали по земле и грязными потёками стекали в поруб через низкое окошко, заливая земляной пол.
Потом дожди прекратились, проглянуло солнце, которое больше светило, чем грело. Иван сидел в углу на соломе, запрокинув голову, смотрел на солнечный луч и гадал о своей судьбе. Иногда, заслышав снаружи людские голоса, он вставал на колени и подползал к окошку, но встать вровень не мог - цепь на ошейнике была слишком коротка. Мог лишь вытянуть руки, касаясь края оконца.
Отсюда была видна только часть площади, угол стены какой-то усадьбы и начало улицы. Иногда свет заслоняли ноги - вокруг поруба ходили ратники. Над самым порубом росла толстая берёза, но стояло дерево с другой стороны от оконца, и оба стража то отдыхали под навесом, то, проклиная всё на свете, ходили перед оконцем, отгоняя доброхотов. Сегодня утром пригнали новых охранников. Служба ещё не встала им в тягость, и они ревностно замахивались на проходивших.
Ивану хотелось пить. Но просить он не решался - всякий раз, как просьба была готова сорваться с его уст, он вспоминал, что он князь, а эти Двое - Юрьевы ратники. И гордость и обида замыкали его уста.
Опять послышались голоса. Плаксиво причитали женщины, прося пропустить их к порубу.
– Пошли прочь, - огрызались стражи.
– Много вас тут ходит!
– Да хоть хлеба передать!
– не отставали женщины.
– Ведь мучается, несчастный!
– Да нам-то что! Пущай сидит! Князем то не велено!
– Да сердце-то есть ли у тебя?
– А тебе какое дело?
– То-то и оно, что нету! Ирод! Да чтоб у тебя руки поотсыхали! Да чтоб ты…
– Окстись, неразумная!
– вступился новый голос, надтреснутый, мужской, с иноземным выговором.
– Почто хулу возводишь? Али не видишь, что подле Божьего храма стоишь?
– Да ты только глянь, отче, - мигом затараторила женщина.
– Я только хлеба и водицы принесла. Он ведь там мучается, сердешный…
– Кто?
– возле окна задвигались.
– Не твово ума дело, отче, - перебил бас стражника.
– Тать сидит. По князеву слову! Проходи себе мимо.
– Господь нам заповедал прощать
человекам грехи их, - назидательно молвил священник.– А первейший долг служителя Божья - давать утешение душам страждущим и заблудших просвещать… Дай мне твоё приношение, дочь моя. Я сам передам!
Свет в окошке померк. Иван увидел, как подле присел на корточки инок неопределённых лет. Тёмное узкое лицо, прокалённое нездешним солнцем, черно-карие глаза.
– Кто ты, узник?
– Иван, Ростиславов сын. Берладником кличут.
– За татьбу посажен в поруб?
– Я князю Юрию Владимиричу восемь лет слугой был. Его именем дружины в бой водил. А по весне прогневался он за что-то на меня, велел в цепи заковать и в поруб бросить. Я в те поры даже не подле него обретался - как перешёл он княжить из Суздаля в Киев, меня в Суздале оставил. Туда за мной и приехали в железа ковать. А в чём моя вина - не ведаю!
Иван говорил горячо и искренне, ибо в приходе священника ему почудилось спасение.
– Понапрасну князь ни на кого гневаться не станет, - возразил тот.
– Ибо всякая власть на земле - от Бога. И ежели восстаёшь на князя своего, то чрез него - и на Бога восстаёшь. То бес гордыни в тебе говорит…
– Клянусь, что нет моей вины перед князем Юрием, - Иван перекрестился.
– Правда, на родине, в Галичине, остались мои вороги. Ныне главный враг мой зять моему князю. Так думаю я - не сговорился ли он, чтоб меня врагу выдать? Ежели так, то пощады мне не видать. А если нет - даже не ведаю, кто мог меня пред князем оговорить и за что!…
Священник покачал головой, протянул завёрнутый в тряпицу хлеб и горшок с прохладной колодезной водой. Иван жадно приник к горлышку.
На другой день случилась новая встреча, которая сразу открыла Ивану глаза на всё, что с ним случилось и что случится дальше.
Гулко и далеко раздался топот копыт - сразу вспомнишь и поверишь в рассказы о живых мертвецах, что встают из могил: при таком-то грохоте над головой любой очнётся!… Угадав всадников, Иван встрепенулся и потянулся было к оконцу, но отпрянул, едва свет закрыла чья-то голова.
– Ага!
– послышался довольный голос.
– Сидит! Ну-ка, Степан Хотянич, глянь - тот ли самый?
У окошка задвигались.
– Он, - послышался голос, который показался Ивану знакомым.
– Как есть он!
– Добро!
– заговорил первый.
– Эй, Иванка, вот тебя и поймали! Довольно ты бегал по земле. Ныне пришёл тебе конец! Ждёт тебя Ярослав Владимиркович Галицкий. Ждёт не дождётся милого братца… А как встретит - не нарадуется! Скоро уж повидаетесь.
Иван похолодел. Если за ним приехали из Галича, добра не жди. Вряд ли братец Ярослав питает к нему любовь - вместе с отцом тогда чуть не лишил его Берладник Галицкого стола. До чего живуча злоба людская! Ведь сколько воды утекло, а обида всё помнится.
– Кто там с тобой?
– окликнул он.
– Не Степанко?
– Не твоё дело, - ответил первый голос.
– Твоё дело - молиться да к смерти готовиться! На днях едем!
Шаги затихли в стороне от клети, сменившись конским топотом. Иван в бессильной злобе и отчаянии рванулся, как дикий зверь, схватился руками за ошейник. Умирать не хотелось. Но и живым в руки Ярослава попасть тоже не радовало.
Однако прошёл день, за ним другой и третий, а крышу клети ещё не взламывали. Не ведая, что задержало его врагов, Иван маялся в тревоге.