Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Михаил Синявин потерял брата. Он лежал грудью на замызганном столе, бросив черную, будто вываренную в смоле, голову на кулаки. Скрипел зубами:

— Какого черта не берут на фронт? Эх… житуха!..

Гармонь рядом всхлипывала, замирала, выжимала неистовым перебором слезу. Михаил вскочил. Осатаневшими глазами ожег музыканта и рванул из рук гармонь. Ремень треснул. Гармошка грохнулась на пол, развернулась, играя мехами, вздохнула, точно живая, и умолкла. Гармонист поднимал ее, испуганно задрав голову к Мишке.

— Нашел песню! — рычал Синявин, кусая губы. — Откопал с девятьсот голодного года!

У кого-то родственник получил медаль, отец Шуры Ивановой привел «языка» и представлен к ордену.

«Подожди, дочка, перелом в этой каше непременно будет, тогда и тебе полегче станет… Не забывай мать, ты теперь большая…»

Приходили письма с крупицами короткой тревожной человеческой радости, но никто не говорил о ней. Сегодня горе, одно горе в поселке…

Маленькое фронтовое письмо, с красным, будто кровью вычерченным, призывом через весь конверт: «За Родину!» — было адресовано Николаю Горбачеву.

Катя Торопова зашла в «скворечник» за газетами, позавидовала Наташе: как-никак девчонка занимает отдельную комнату, вроде начальницы. Потом повертела письмо, адресованное Горбачеву, рассматривая адрес:

— Не пойму — почерк девичий или нет?

Шура, прибежавшая за письмом с буровой, лукаво засмеялась.

— Интересуешься, кто начальству письма шлет? — Она прижималась спиной к теплому камельку. Промерзла, пока шла с буровой, и все не могла согреться. Голос ее дрожал.

Наташа выручила Катю:

— Чего же удивительного? Человек молодой и обходительный, даром что начальник. Интересно все-таки…

— Что ты говоришь-то! — ужаснулась Катя и с испугом положила письмо на стол.

— Отнеси уж, чего бросила! — покровительственно и строго сказала Шура. — Кому-то надо же передать!

Катя мельком глянула ей в глаза, глянула беспомощно и благодарно. Потом надвинула ушанку на голову, откинула косы и, схватив конверт, выскользнула из домика.

Горбачев занимал теперь большую комнату в доме конторы, здесь же поставил койку, письменный стол. Сбылась мечта Шумихина — начальник мог принять посетителя по всей форме, в кабинете.

Катя бывала в этой комнате на разнарядке, но на этот раз ее охватывало смущение, у двери она даже пожалела, что пошла сюда с письмом.

А он даже не заметил ее волнения, он увидел конверт в ее руке.

— Спасибо, спасибо, Катюша, дорогая! — закричал Николай. Обрадованно схватил письмо и, отвернувшись к окну, торопливо разорвал конверт. — Посиди, Катя, еще раз спасибо тебе… — буркнул он и тотчас забыл о ней…

«Здравствуй, Коля…»

Целый месяц он ждал этого письма, и вот оно! Ее пальцами вложено письмо и заклеен конверт. Она жива и здорова, чего же еще и желать в разлуке?

Рука Николая немного дрожала, и он хмурил брови, негодуя на себя, что не может скрыть волнения при Кате, совсем постороннем человеке.

Но почему письмо писано в два приема — сначала чернилами, потом карандашом? Что-то случилось?

Ничего страшного… Здесь, карандашом, тоже Валин почерк. Просто не успела сразу отослать и дописывала наскоро, перед отправкой письма…

«…Коля, дорогой, здравствуй! Я только что приехала в часть, это не на передовой, за меня особенно не беспокойся… Сообщаю сразу новость для тебя: в тылу ты не один. Оказывается, так нужно… Сашу тоже направляли на производство, но он сумел настоять на своем. Сумел все-таки!»

Николая больно уколол ее восклицательный знак: а вот он, Горбачев, не сумел! Правда, Николай был первым, а уж первого-то наверняка убедят принять назначение. В назидание другим хотя бы…

«Саша — здесь, поблизости, иногда заходит ко мне. Хоть немного скрашивает суровую обстановку: при встречах говорим о тебе…»

Николай с жадностью проглатывал фразы, искал между строк, в сбивчивости скуповатых слов привычного тепла, ее решимости ждать.

«Дорогой мой! Часто вспоминается наш последний вечер, а я всякий раз ругаю себя: как все неумело и неумно получилось! Вот когда только начинаешь по-настоящему оценивать и дружбу, и краткость встреч, и цену молодости. Ведь сколько я наговорила глупых упреков! Ведь это — до самой встречи…

Снег у нас растаял, на передовой временное затишье, даже отсюда не слышно залпов. Все как бы прислушивается к приходу весны. А весна всегда волнует… Хорошо, что нет времени мечтать и сосредоточиваться на себе, а то бы я совершенно высохла… Тебе, вероятно, странна моя необычная прямота и откровенность, но я не виновата, здесь все так обострено…

Получила письмо от папы, он интересовался тобой, написала…

Ну, прости, пора делать обход палат. Пиши, жду с нетерпением…»

А дальше было написано карандашом. У Николая заломило скулы:

«…Милый, не успела отослать письма и вот дописываю. Страшное несчастье. Сегодня привезли Сашу с тяжелейшей контузией. Он без памяти, надеяться на благоприятный исход не приходится, в крайнем случае на всю жизнь останется тяжелым инвалидом. А он совершенно одинокий человек, мать недавно умерла… Ужас какой-то! Я провела весь вечер у его постели, вот двенадцатый час, собираюсь лечь спать, завтра отправлю это письмо.

Госпиталь завтра эвакуируют, просто не знаю, что будет с Сашей — он все еще не приходит в сознание…

Боже мой, что делать, что делать?

Коля, пиши, помоги мне…

Люблю, люблю, верю, жду.

Твоя Валя».

Дата, номер полевой почты…

Как крик о помощи… Что-то совершалось в жизни, непрошеное, непоправимое.

Николай заново пробежал последние строки и скомкал письмо в ладони.

Он не мог пока разобраться ни в том, что было заключено между строк ее письма, ни в том, что творилось в его собственной душе.

«Слюнтяй…» — снисходительно сказал себе Николай, разгладил письмо и сунул его между страницами книги на подоконнике.

А Катя все еще сидела у стола, пытливо всматривалась в лицо начальника. Да при чем тут начальник? Она видела перед собой молодого русого парня со всклоченными волосами над широким лбом. Подвижное, похудевшее лицо его то светлело, то омрачалось, и поэтому Катя решила, что письмо не могло быть любовным.

— От девушки, Николай Алексеич? — осмелела она.

— Н-нет… — нерешительно возразил Николай и сам поразился тому, что сказал. И, повинуясь какому-то неясному чувству, добавил: — От друзей. С фронта.