Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Ночью в окно батайкинской избы раздался слабый стук. Тихонько задребезжало стекло, в сером просвете колыхнулась расплывчатая тень.

Андрей осторожно поднял голову, прислушался. В пазах бревенчатых стен, конопаченных мхом, шуршали тараканы. На печи, мирно вздыхая и покряхтывая, спала старуха. Стук повторился.

Андрей шагнул к порогу, вошел в темный чулан, провонявший мышами и старыми овчинами, осторожно снял крючок. Вошел незнакомый рослый человек.

— Приезжие есть? — осведомился он, последовав за Андреем в избу, когда тот снова запер дверь.

— Нет, тут все свои, — тихо ответил Андрей, ожидая третьей условной фразы.

— Однако я припозднился. Не откажите в ночлеге. Хорошо заплачу…

Новиков крепко пожал руку вошедшему, усадил на скамью. Затем наколол сосновых лучинок и пристроил на загнетке чугун с водой.

— Сейчас будет чай. Какие новости?

Белая ночь глядела в окно. Хату наводнял мягкий сумрак, в углах копилась тьма. Большой плечистый человек за столом подпарывал подкладку пиджака. Выложил на столешницу тощую пачку бумаги.

— Вот тут все последние новости. Из-за границы, — коротко пояснил он.

— Я с прошлой осени ничего не знаю, — признался Андрей. — В «ящике», помню, был разговор о предстоящем созыве съезда…

Взял одну из брошюр и, склонившись к огню, перелистал страницы. На титуле прочитал: «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

Человек у стола распрямил плечи, облокотился и обернул к свету широкое, обросшее щетиной лицо:

— В начале мая прошлого года состоялся Пятый съезд… О разгоне Думы вы, вероятно, слышали?

Андрей оторвался от странички, резко вскинул голову:

— Ничего не знаю. Кто?

— «Сначала успокоение — потом реформы…» — усмехнулся человек.

— Столыпин? Но ведь это самое страшное, чего можно было ожидать!

— Да. Многие наши товарищи арестованы…

Андрей убрал литературу в тайник, устало присел на скамью. От печи на его лицо падали трепещущие блики багрового света, и при каждой вспышке еще резче выделялись свинцовые впадины под глазами, суровая морщина меж бровей.

Говорить было трудно. Каждому из этих двух почти незнакомых людей осязаемо представилась картина страны, где приходилось им жить и работать, сидеть в тюрьмах и выходить на волю лишь затем, чтобы вступить в новую, еще более опасную схватку. Россия — вся, из края в край, — представилась вдруг одной бесконечной Владимиркой с расквашенными под дождем колеями, ошалелыми воплями конвойных и мерным скрипом этапных подвод. Петля — столыпинский галстук — неотступно маячила перед глазами. Но еще тяжелее было оглядываться на вчерашних союзников, попутчиков и прочую братию, случайно примкнувшую к революции.

— Теперь начнется… — в раздумье проговорил Андрей.

— Уже началось, — хмуро заметил гость. — Наши правые поправели еще на два румба и кокетничают с кадетами. Требуют ликвидировать подполье.

— Что на заводах, у рабочих? Нужно, видимо, внести полную ясность в названия группировок — иначе людей постигнут запоздалые разочарования. Как-никак верят в социал-демократов…

Человек положил на стол свои огромные руки и стал свертывать цигарку. Лица не было видно. Только эти две грубые, бугроватые, в широких венах руки шевелились в бронзовом свете углей.

— Меня за этим и послали… Испытываем острый недостаток в людях. Как только будут готовы документы, вы должны бежать. Когда — дадим знать. А сейчас нужно немедленно установить связь с сереговскими солеварами. Там вот-вот закипит буча, а головы нет. Наших двоих перехватили по дороге.

— Сделаем, — коротко ответил Андрей.

— Только, чур, не попадаться! Мы вас будем ждать.

Андрей взглянул в окно и вдруг положил руку на плечо собеседника. Ему показалось, что за стеклом, в мутном полусвете, мелькнула чья-то угловатая тень.

На печи беспокойно завозилась старуха. Близилось утро.

— Явки мы сменили, — прошептал гость. — Расшифруйте последний абзац на обертке книги, которую я принес, — там несколько адресов…

За окном снова промелькнула тень. Андрей, выждав время, проводил товарища до порога, вернулся в избу.

Днем к старухе Батайкиной зашел волостной писарь. Постояльца не оказалось дома — ушел на рыбалку, захватив с собой узелок с харчами.

Писарь посидел в переднем углу, под образами, внимательно оглядел хату.

— Слышь, бабка! Были у вас ночью чужие?

— Были, были, кормилец. Как же!

— К ссыльному, а?

Старуха глядела на писаря мутными, слезящимися глазами и, казалось, вся была переполнена страхом.

— Ась?

— К ссыльному, спрашиваю?

Старуха сгорбилась еще ниже.

— Что ты, что ты! Уж не греши, кормилец… Ссыльный-то попался тихой души… От Пантюши эфто поклон приносил добрый человек, с рубки. Деньжонок мне сынок прислал…

Она трясущимися, сморщенными руками развязывала тряпицу, в которой с давних времен хранилась у нее заповедная рублевая бумажка «про черный день».

Писарь постоял в раздумье у порога, еще раз оглядел избу, недовольно поморщился и ушел, хлопнув дверью. Старуха вытерла мутную слезу и спрятала заветную рублевку за божницу.

* * *

Сорокин не мог и предполагать, сколь важное известие направлял своему патрону в последнем письме. Узнав о судебном иске гансберговских рабочих, фон Трейлинг наскоро попрощался с Ириной и уже на пятые сутки прибыл в Архангельск.

Судебный следователь был весьма удивлен, когда этот интеллигентный и, во всяком случае, богатый человек назвал себя ходатаем по делу ухтинской буровой артели.

Беседа проходила в квартире следователя. Хозяин дома и гость сидели у раскрытого венецианского окна, выходившего на приморский бульвар.

Хозяин был немолодой человек. Дело, о котором зашла речь, уже более месяца валялось без движения в его служебном шкафу. Нынешнее время — он хорошо понимал это — не могло поощрять своевременного делопроизводства и усердия в защите каких-то поденных рабочих.

Фон Трейлинг и сам хорошо понимал обстановку. Говорить о существе просьбы было чертовски трудно, и поэтому он был вынужден частично раскрыть карты.