Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Сорокин утвердительно кивал головой.

— Туземцы говорят, что где-то в верховьях Пожмы есть целое нефтяное озеро… Слышали? Нет? Никто не слышал. А мы проверим… Во всех слухах есть доля правды!

Вечерело. Все звуки замерли, лишь речные волны чуть слышно ворковали на окатанных донных камнях да мирно потрескивал костер. Федор облегченно вздыхал, почувствовав наконец под ногами твердую почву живого дела, и даже не пытался критически оценивать слова компаньона: Гарин в его глазах не возбуждал подозрений.

— На Щугоре — это не так далеко отсюда — Сидоров, как известно, нашел золото, — говорил меж тем Гарин. — Почему бы и нам попутно не сделать промывок в песчаных водомоинах?..

«Вот оно! — мелькнуло в голове Федора. — Трагик говорил то же самое. Этот человек далеко смотрит. Кажется, мой выбор сегодня сделан правильно…»

— Итак, лодка, провизия, хороший проводник! — решил Гарин. — Жаль, упустил я одного толкового туземца: был бы в самый раз. Что ж, при нужде можно обойтись и своими силами. Вы умеете править лодкой? Кстати, чем вы занимались до Ухты?

Федор чистосердечно рассказал о крушении театра и прежних надежд. Гарин сначала захохотал откровенно издевательски, потом задумался и, мрачно уставясь на реку, сказал:

— Жалеете? Не стоит… Вся жизнь устроена невероятно глупо. Какая разница, кем мы были? Важно: кем мы будем в случае удачи. Не правда ли?

— Вы верите в удачу? — с тайной болью спросил Сорокин.

— Иначе невозможно жить. Надо верить!

Гарин улыбнулся.

А Федор понял: этот человек не раз играл ва-банк, и он добьется своего.

Под крутым нажимом ломаются даже очень гибкие березки. Самодурство и жестокость ломают спину самого долгого и выносливого человеческого терпения.

Прокушев знал, какова солонина в том последнем бочонке, который он только что свалил у палатки, и поэтому поспешил с выдачей очередной платы: авось пообмякнут людишки, получив деньгу.

Хитрость удалась. Человек подходил к палатке, называл имя, количество отработанных дней после прежней получки, терпеливо ждал.

— Двенадцать дён? — сноровисто и бесстрастно подсчитывал вслух Ефим Парамонович. — Стало быть, твоих пятнадцать шестьдесят. Да за харч мне — шесть целковых. Получай девять с полтиной! Отходи…

Человек зажимал бумажки, мелочь в кулак и, почесывая в затылке, отходил. На гривенник, однако, надул подрядчик…

— Следующий! — все так же бесстрастно выкрикивал Прокушев.

Когда последним подошел Фомка, подрядчик деловито захлопнул окованный жестяными поясками сундучок и задом вылез из палатки.

Фомка покусывал свои синие губы, стоял, подрагивая ногой в рваной штанине.

— Опять по мне отрезало? — спросил он, кося глазами.

— Сказано — разом получишь. Нету у меня теперь… По мередиаду, слышь!.. — начал Прокушев старый разговор, тревожно поглядывая на бочонок, к которому уже прилаживался с топором Яшка с Вычегды.

— Да пойми ты, кобылья голова, что мне после твоего мередиада еще две тыщи верст пешком топать! Нужны гроши или нет?

— Потерпи. Кормишься даром, — с непонятной сдержанностью сказал подрядчик.

— Ладно баюкаешь, Прокушев, да сон не берет…

Разговор неожиданно был прерван.

Огромный детина с перекошенным от одуряющей вони лицом вдруг зачерпнул из бочонка какую-то черную, омерзительную кашу и сунул под нос Прокушеву:

— Это что же такое, а?

Плеснулись выкрики. Со всех сторон сходился народ.

— Сам-то жрать будешь?!

— Срамота, гнилье!

— Холера пойдет, братцы!

— Пускай сам спробует за пять гривен!

Запылало, как летний сухостой в бурю: не зальешь.

От бочонка разило тухлятиной за десять сажен. Прокушев недвижимо стоял у палатки. В мозгу колотилось тревожное, запоздалое сожаление: перебрал, перебрал, Юшка! Знал ведь, что негодная солонина, хотя и за бесценок… Чудов, дьявол, подвел под монастырь!

— Дорога летняя, — невнятно заговорил он. — Кто виноват? Чудов опять же заверял…

И вдруг нашелся, окреп:

— Негодящее — бесплатно берите. На себя приму!

Взвихрилось еще злее:

— А-а-а, на себя, проклятая харя!

— Накормить его силой этой солониной, ирода!

Перед ним колыхались перекошенные гневом, заросшие диким волосом лица. Оборванные кафтаны, залатанные штаны, каменно-тяжелые ручищи напирали, охватывали кольцом. Ох, несдобровать, Ефим!

Ижемские охотники подлили керосину:

— Ружья пошто не вернул? Сами б пропитание нашли!

— Ружья давай!..

Прокушев возражал сколь можно тише: не дай бог, какой-нибудь Фомка Рысь схватит кол или топор, убьют в ярости, черти!

— Ружья у Чудова в кладовой — подводу никак не выкрою туда…

— Авось выкроишь! Ружья нам позарез теперь! Вертай от греха!..

Орали долго. До кольев не дошло, Прокушев все-таки нашел выход. Здравая мысль явилась сама по себе:

— Чем орать, шли бы по домам. Я никого не держу! Слышите, горлохваты? Аль мне охота гниль эту возить? А коли не припасли иного жранья, терпеть нужно…

Бородатый ижемец подошел к Прокушеву вплотную и долго вглядывался в его озлобленное лицо. Казалось, он впервые увидел подрядчика и желал на всю жизнь запомнить его благообразный лик.

— Да ты человек ли, Ефим? Или, может, лешак? — с безнадежным укором спросил он. — Может, заместа души у тебя донный голыш из глубокого места?

— Брысь! Ишь куда хватил!

— Грех на душу берешь, Ефим. Кругом тебя люди.

— Знаю! И ты Адам, и я Адам, все мы Адамы… всяк ада боится, а дорожка торится. За мясо я не ответчик. Понятно тебе?

Помог спиртонос. Он явился как нельзя вовремя, пешком отмахав тридцать верст, и, не постеснявшись обычно клявшего его подрядчика, свалился прямо у костра под тяжестью двух ведерных жестянок с водкой. Прокушев воспользовался общим оживлением и звоном посуды, стал торопливо запрягать лошаденку.

Низкорослая кляча покачнулась, когда он кинул на нее хомут и шлею. Крученая супонь змеей охватила клешни хомута. Подтягивая чересседельник, Ефим Парамонович так рванул вверх оглобли, что у кобылки перехватило дух и она, словно рысак, перебрала копытами.