Иван-чай. Год первого спутника

Павел не ответил, собираясь с мыслями.

— То-то и оно. А все думают, что просто! После войны, правда, многие занялись чем надо. Но опять-таки кто как, по условиям. Я, к примеру, капитаном вернулся, в орденах, на старое место. Гонору было по завязку. Думал, что так пройдет. А оно не проходит, Терновой, не проходит! Ничто старое даром не проходит, слышишь?!

Это было какое-то извержение души. От усталости, от стенокардии, оттого, что человек не может же, в самом деле, жить с запертой на замок душой.

— Разоткровенничался я с тобой, Петрович. Из-за чего? Из-за твоего глупого вопроса: как же, дескать, ты, Стокопытов, не можешь Кузьмича подменить в гаражах? И захотел я, чтобы ты — а ты вот тут мне здорово понравился! — ткнул начальник пальцем в приказ, — чтобы ты понял все и не подумал черт знает как обо мне. Я свою жизнь… многое в ней не одобряю, но хлеб ел честный, трудовой. Ясно тебе? А то ведь у нас как? У нас умеют человека… э-э… и возвысить не по заслугам, и обидеть не по грехам.

— Да что вы, Максим Александрович! — покривил душой Павел и почему-то оправдал за это себя. Получалось, что говорить правду иной раз прямо-таки невозможно. — Разве я что говорю? Ну, не всем же механиками быть! И за душой у меня ничего такого… Я одно хочу, чтобы порядок, чтобы люди могли спокойно работать, не тыкали в меня пальцем, да и в вас… тоже.

Стокопытов понемногу успокаивался, веселел. Он понимал, что Терновой попросту щадит его, но и за то был благодарен. За всю жизнь так и не нашлось времени, чтобы выяснить такой никчемный вопрос: от души ли признают его как начальника, или просто терпят как нечто неизбежное, а тут ясно видел Максим Александрович: жалеет его Терновой, по-сыновьи так оберегает.

— Так что же? Как с гаражами?

— Справимся в случае чего вдвоем.

— Значит, подписывать?

Стокопытов взял толстый карандаш — он так и назывался «деловой» — и размашисто нарисовал привычную утку с кудрявым хвостом.

— Вот, бери! — с тихим восторгом сказал он. — Действуй!

И, еще раз оценив свою подпись и Павла, отходившего к двери, добавил:

— Говорил я: будет из тебя кадр что надо. Академик! Созывай людей, поговорим, посоветуемся с народом!

Незадолго до вечернего звонка Павла позвал к себе Пыжов.

18

В этот вечер школьные уроки тянулись мучительно. Павел плохо соображал за партой и едва дождался последнего звонка. Из головы не выходил весь этот сумбурный день, шумное собрание и неожиданный, совершенно непонятный поворот Пыжова, что называется, на сто восемьдесят градусов.

Павел был переполнен этими впечатлениями, а Лена прямо из класса взяла под руку, прижалась мягким плечом, без нужды начала вдруг задирать Костю Меченого, чтобы отстал. Спускались по лестнице, Костя шел на две ступеньки сзади и тихо посмеивался.

В вестибюле, у вешалки, стоял Сашка Прокофьев, держал наготове ее пальтишко.

— Ты чего? — вызывающе спросила Лена.

Сашка подал ей пальто, как заправский гардеробщик, и было у него такое хмурое лицо, хоть чаевые давай.

— Так, — сказал Сашка. — Жду вот…

— А Элька где? — насмешливо спросила Лена.

— Ну, дома… в общежитии.

— Ну и шел бы к ней, девчонка там страдает, а ты…

Лена откровенно издевалась, и Павлу стало не по себе. Он поплотнее надвинул ушанку и двинулся к двери. Но Лена вцепилась снова в рукав, побежала следом. На крыльце только обернулась еще.

— Иди, иди, Саша, в общежитие! Меня никто не обидит.

Павел в душе чертыхнулся. Эта горластая толстушка с задиристыми глазами становилась около него робкой и ласковой, настойчиво искала дружбы. Он уставал от ее пристрастных, даже назойливых взглядов. Не первый уж раз по пути из школы искала случая уединиться, требовала внимания. К чему?

И Сашка… Еще новое дело: ревновать без всяких поводов со стороны предполагаемого счастливца.

Сашка, наверное, побрел бы за ними, но его задержал на крыльце Меченый. Донесся его хриплый хохоток.

— Курить есть? Да ты погоди, погоди. Не видишь, что ли, нам в другую сторону и вообще не светит?

Остались. Вот черт!

Сухо похрустывал снежок под валенками, над головой катилась огромная праздничная луна, вокруг нее зыбился фосфорический круг — к близким морозам.

— Погуляем? — робко шепнула Лена, опустив голову. Веселость ее сразу пропала, в голосе была не то что просьба, а мольба.

Павел промолчал, глядя под ноги.

Мимо пронеслась грузовая машина, блуждая фарами по снежной обочине. Замелькали тоненькие березки, мерзнущие вдоль тротуаров.

— Ты устал, да? — вдруг заботливо, как-то по-матерински спросила Лена.

Он не ожидал этого вопроса — в нем не было ни прежней игривой задиристости, ни робкого смущения. Простая домашняя забота: «Ты устал, да?»

— Сказать по правде, черепок пухнет, — доверчиво признался Павел, поправляя ушанку и крепче взял Лену под руку. — Знаешь, какой день сумасшедший! И потом… Я окончательно перестал понимать людей. Ну, не всех, конечно, а вот своего начальника Пыжова не могу постигнуть.

Да, его вовсе не удивит, что на собрании Эрзя Ворожейкин будет задавать каверзные вопросы, а Ткач и Тараник прямо пойдут в наступление («Уравниловку вводят! Давят рабочую инициативу!»). Можно было так же заранее предположить, что за Павла вступится старик Полозков, убедит всех, в том числе и Эрзю, голосовать за групповую сдельщину, а Мурашко и Муравейко под конец заорут «ура» — им понравилось, что звенья можно комплектовать полюбовно, по взаимному согласию и тракторы за ними закрепят определенные — Кузьма Кузьмич не сможет совать парней под каждую аварийную машину.

Но Пыжов! Откуда он узнал обо всем?

В конце дня Пыжов пригласил Павла и очень вежливо попросил таблицы и новый приказ. Быстро просмотрев бумаги, он благодушно откинулся в кресле и с неподдельной откровенностью подмигнул Павлу:

«А я, между прочим, думал, что у вас на это уйдет гораздо больше времени. Рад, что ошибся! Вы наилучшим образом воспользовались моими советами».

Павел опешил. У него начали краснеть уши.

«Я только удивлен, почему вы не показали мне черновых расчетов, не дали приказ на визу. Отношу к вашей горячности и малому опыту. В другой раз прошу такие важные документы оформлять соответствующим порядком».

Вот тебе и Пыжов! А Павел уж посчитал его кабинетным консерватором! Впрочем, он и теперь плохо понимал его. Пыжов напоминал чем-то румяный и самодовольный колобок, тот самый, что от бабушки ушел и от дедушки ушел, а по нынешним временам и Лису Патрикеевну обойдет. Он прекрасно разбирался в тонкостях своих не очень простых, а иной раз и не вполне ясных обязанностей, так что Павел Терновой в любом случае мог выглядеть перед ним не более, как ребенком, в лучшем случае — способным учеником.

Пыжов, значит, давал ему нужные установки, он одобряет.