Иван-да-марья

— Аленушка, — прервала его сестра. — Ваня, ты путаешь.

— Иван да Марья.

— Первый раз слышу, а я наслушалась сказок. Иван да Марья? Нет, — сказала, вспоминая, сестра, — ты с Аленушкой путаешь.

— Иван да Марья, — продолжал вспоминать брат, — не то были муж и жена, а не то брат с сестрицей, и будто бы, не зная того, они повенчались. А честно сказать, я и не помню, как там дело было, мне тогда было пять лет. Но странно, Кира Сергеевна, мне почему-то кажется, что это была не сказка, а предание.

— Я бы так хотела, — сказала Кира, — эту сказку или предание от кого-то услышать.

Она слушала и смотрела на речную гладь, чисто отражающую боровой берег. Кира внимательно перебирала цветы: сначала бессмертники, а потом и нарванную траву — как будто они были живые существа, столько внимания и нежности у нее было в пальцах рук. Она бросала в воду выгоревшие и торопливо нарванные мною васильки, и они уплывали, а трава была спрятана в корме, и стебли обернуты мокрым влажным платком. О чем-то думая, она слушала что-то в себе, брат едва касался веслами воды, и мы с Зоей присмирели и, прислушиваясь к тишине, замолчали.

Мне почему-то стало очень печально, хотя и спокойно на душе — оттого ли, что все уже осталось там, позади, — я все оглядывался, уж очень было тут хорошо, и смотрел, как от весел закручиваются, отходя, воронки.

Помню, брат спросил:

— Как, Кира Сергеевна, вы хотите — сразу же отправиться к пристани?

— Нет, — ответила она, — побудем еще несколько минут здесь, на реке, не надо спешить, пусть наш день навсегда таким и останется, как-то даже не хочется сегодня никого видеть. Здесь так хорошо.

Мы пробыли на Черехе до прибытия парохода. На пристани на этот раз было многолюдно, день был субботний: молодежь, дачники, светлые платья барышень, Савельев с теннисными ракетками во всем белом и с ним рыженькая, необычайно говорливая гимназическая подруга сестры. Пока мы с братом сдавали лодку, Зое пришлось с ней объясняться, а Кира, не поднимаясь наверх, ожидала нас на полпути и как бы под нашей охраной.

— Ну вот, — сказала Зоя, — и смертельная обида, они страшно обиделись, что не заглянули к ним на обратном пути, не вернулись раньше, и они решили, что всему виною приехавший брат и Кира.

Когда я поднялся, брат уже купил билеты и передал их Зое, а сам увел Киру, потому что она ему сказала:

— Не переношу объяснений.

Брат с Кирой успели пройти на нос и мне оттуда махали, но мне туда пробраться не удалось. Я все же попытался, но тут услышал знакомый голос:

— Все гуляете, молодой человек?

Обернувшись, я в растерянности увидел нашего длинного учителя геометрии. Он был в чесучовом, свисавшем с его острых плеч пиджаке. Худой, нескладный, он с удочками возвращался с рыбной ловли.

— Здравствуйте, Константин Константинович, — сказал я, сняв фуражку.

Он был не один, а с расплывшейся, всегда чем-то недовольной и властной женой.

— Помогите-ка мне, — сказала его жена. — Дайте мне ваш пояс.

Она возилась с сыном, невыносимо капризным мальчишкой, одетым в матроску. У него от солнца шла носом кровь, и вот я принужден был помогать. Она держала за воротом мальчишки домашние ключи, но они согрелись.

— Нам нужна ваша пряжка, — и я отдал свой пояс, она им завладела, прижимая пряжку к шее мальчишки, а я должен был, стоя распояской, держать его удочки и корм, ключи и не знал, что делать. Учитель говорил сыну:

— Стой смирно, — прижимая пряжку к его шее там, где она переходит в спину.

— Вот ведь беда, и пряжка-то тепла, — говорил он.

Проходили моими любимыми местами, а я ничего не видел. Было глупо, я завяз здесь окончательно, и нужно же было мне, с досадой думал я, встретить тут не только его, да еще и мальчишку-уродца, и жену. Зоя, забыв обо мне, болтала с гимназистом, который уступил ей место, а я, отстав от своих, смотрел в ту сторону, где были брат с Кирой. День склонялся к вечеру, ослепительным золотом сияла река, когда мы во время остановки в Корытове приняли еще пассажиров, пароход даже слегка накренился.

А потом открылся и низкий наш город, и у дровяных кладок на берегу купалось к вечеру еще больше ребят, по воде доходил слабый запах лесной гари, и один из рыболовов, севших в Корытове, передавал, что где-то там у Устья начался лесной пожар — загорелись торфяные болота.

Как я обрадовался, когда, сойдя с парохода, мы опять все вместе очутились на набережной. Как это в юности бывает, за день отсутствия все мы как бы изменились, и здесь тоже что-то произошло без нас.

Солнце еще освещало вершины деревьев, когда мы подходили к дому. Мама с Иришей нас ожидали, стол был накрыт на веранде.

— Нагулялись? — спросила мама.

Начались путаные рассказы, но мама увела брата к себе, а первая забота у Киры была о цветах. Я с Иришей сбегал к колодцу, чтобы зачерпнуть ведро самой холодной воды, со дна. Васильки поставили в вазу и оставили в столовой, а для иван-да-марьи нашли глиняную крынку с водой.

— За ночь, может, в холодке и отойдет, — говорила Кира.

— Что же вы домой травы принесли? — как и Маша там, смеясь, спрашивала Ириша, а я ей помог втащить на крыльцо второе ведро с водой.

— А вот ты скажи нам, почему ее так зовут? — спрашивала Кира.

— Так все ее зовут.

— Разве это ответ?

— Ахти, тошненько, какие настойчивые. А вот и не знаю. Ну, думаешь, зовут и зовут, а вот раньше-то спросить людей было и не в догадку.

— А мы надеялись. У кого же спросить?

Шуму было много в кухне. Зоя уже знала, что приготовлено, и говорила о биточках с луком в сметане.

— Вот чудные, — отвечала Ириша, — да она завяла, что же в воду-то ее ставить.

— Нет, надо поставить в воду, — говорила Кира, — я ее унесу к себе наверх и утром обязательно хочу на нее посмотреть.

— Вот хлопот-то, — сказала Ириша. — Кира Сергеевна, я ваше платье выгладила и в вашу комнату отнесла, оно на постели лежит.

— Спасибо, Ириша, какая ты милая.

— Тут без вас соседка приходила на бумагу узоры снимать, — все хвалила, говорила: а и вышивка-то у них до чего хороша.

— Я голодная, — плакала Зоя, — мама, где же она?

— Да вот, барыня, — говорила Ириша, когда мама разливала раковый суп с рисом и укропом, — принесли барышни наши в кухню целый ворох травы.