Иван Федоров

— Дай бог! — сказал Иван. — Но коли нерадивы будут, не пощажу…

Максим Грек промолчал.

Курбский стал расспрашивать о фряжских и немецких печатниках, о приемах работы, о том, сколько книг выходит с одной формы. Максим сначала отвечал нехотя, потом увлекся, забыл жесткий тон царя и долго говорил, чертя на песке палочкой рисунки станков, пунсонов и матриц.

— Ну, ты все митрополитовым людям расскажешь, — поднявшись с лавки, сказал, наконец, царь. — Вижу, сам мастер ты… Прощай, Максим. Благослови меня.

Максим спохватился, что так и не высказал Ивану дум об осифлянах, о небрежении им долгом государя, о многих забытых собором неустройствах, но подумал, что не след об этом говорить сейчас: можно лишь испортить всю беседу о книгах, оттолкнуть царя от печати, и лишь вздохнул.

На другой день царский поезд потянулся к Димитрову, к Песноше. Неизвестно осталось даже, послал ли Курбский гонца в Москву.

Выждав седьмицу, Максим Грек заговорил с игуменом о том, что надо бы вызнать, кто в Москве думает наладить печатню.

Написали письмо митрополиту. Сообщили, что Максим Грек может помочь печатникам, если в том есть нужда. Наладили с письмом монаха Мисаила.

Мисаил сложил котомку и побрел.

ГЛАВА IX

Марфа плакала, повалясь головой на стол.

Иван Федоров угрюмо спросил:

— Станешь сказывать, кто обидел, ай нет?

Марфа катала голову по столу, не признавалась.

— Бабы или опять поп?

Марфа проголосила:

— Не дал мне причастия-я-я!.. Гулящей при всем народе обозвал!.. А тебя чернокнижником!

— А, сатана!

Иван рванулся с лавки. Марфа, забыв плакать, испуганно ухватила за рукав кафтана.

— Не ходи! Пожалей!

Он высвободился, заметался по избе. Пальцы сжимались в кулаки. В висках клокотала пьяная от гнева кровь. Марфа снова зарыдала. Он не выдержал, гаркнул: «Замолчи!» Схватил шапку, грохнул дверью, зашагал куда глаза глядят.

Уже давно жизнь его стала адом.

Ванюшку дразнили и колотили большие соседские ребятишки. Окрестные бабы, те самые, что когда-то Марфу жалели, плюют в ее сторону, обзывают нехорошими словами. На него самого косятся… За то, что не в законе он с Марфой? Так он ли один не в законе живет? И кому ведомо, что живет он с нею? Или за то, что с Акиндином и прочем пьяной братней писцовой не хороводится? За то, что с Гаспаром Эверфельдом немецкий язык учит? Что на Литейном дворе знакомство с пушкарями свел, руки сжег и стравил, над булатными буквами трудясь?

Иван Федоров шел и шел. Ноги сами несли к Водяным воротам, прочь из города, от людей.

Люди!

Чем платили они за Иванову жажду творить для их добро?

Митрополит последнее время остыл к печати.

Поп Григорий подлости творит. Это не иначе как он с Акиндином слухи пускают, будто Иван латинскую веру познает и хочет латинскими книгами православных смущать.

Дураки! А как же латинские книги не сбирать да не рассматривать! У кого же печати учиться? У одного Макария-черногорца? Слов нет, искусен он, да и немцы не лыком шиты…

А недавно к Ивану Висковатому приказ позвали. Со стрельцами водили, как вора. Стыд! Говорят, умный он, дьяк Висковатый, Сам языки знает, книжник. А тут пристал: пошто с немцами и фряжскими гостями водишься? Верно ли, что язык вызнать хотел немецкий?

Врать пришлось. Сказал, что с митрополитова ведома сие творил. Ради искусства книжного.

Отпустили. Но Висковатый пригрозил:

— Смотри у меня! Сведаю, и если лгал, на дыбе завертишься!

Вот тебе и умный дьяк! И государю близкий!

Эх! Даже Маруша Нефедьев, на что участлив, и тот охладел. Все советует:

— Брось печать! Велят если, сотворим. И я не отстану. А самому наперед лезть не гораздо!..

Ни одной души близкой.

Тоска.

Или впрямь внять Марфиным мольбам, махнуть на все рукой да уехать куда-нибудь, где никто не знает тебя? Венец с ней принять. В попы деревенские поставиться. Жить, как люди живут… Вон уж сын подрос. О нем тоже подумать надо.

Уехать… Все бросить…

***

Четвертый день, прихворнув, он не выходил из дому. Иногда поднимался с постели, прибредал к столу, где была сложена бумага, ножи и резцы, перебирал их, но за дело не брался. Попробовал однажды резать доску — пальцы не слушались. Голова заболела.

Лежа, слушал Марфины уговоры.

— Хочешь — к тебе в Новгород воротимся. Чай, помнят там. Избу поставим. Писать будешь… А хочешь — и в Казань поеду, Ваня. Сам же ты сказывал — звали туда, к Гурию, писцом. Не обидят, поди… А как ладно заживем-то! Уж я из сил выбьюсь, а обихожу тебя с сынком! Обихожу, Ваня!

Иван тоскливо молчал, рассматривая знакомые узоры потолочных досок.

— Будешь ты жить тихо, в почете, в достатке… И я успокоюсь, Ваня. Ведь извелась! Извелась! На улицу выйти не могу! Пожалей!

— Будет… — тихо просил Иван. — Знаю… Дай оздороветь…

В сенях зашаркали. Охнула в передней избе Марфа.

Иван Федоров привстал.

В горницу, улыбаясь, влезал рыжий Маврикий.

— А я тебе радость принес.

— Давно я от тебя радостного не слышал… Говори. Подивлюсь.

— Да разве я чем тебя огорчал?.. Что ты! А радость такая: митрополит зовет.

— Чтой-то вспомнил обо мне владыка?

Маврикий укоризненно потряс бородой.

— Не гордись, не гордись, Иване!.. Не звали: других дел хватало. А теперь твоему черед пришел. От государя гонец был, и от игумена Артемия чернец прислан. Надо тебе да Маруше Нефедьеву ко Святой Троице сбираться.

— Это зачем?

— Пойдете к Максиму Греку… Повелел государь печатню на Москве устроить. Так Максим расскажет, как творить сие.