Иван Федоров
Шрифт:
Иван Федоров не помнил, как слез с постели.
— Государь?.. Печатню?..
— Двор печатный велено строить. А вам вызнать у Максима фряжское мастерство.
— Маврикий! Самую великую радость ты принес! Самую великую! А ведь я и литеры начал лить… С пушкарями… Господи! Наконец!
После ухода Маврикия он бросился к Марфе.
— Слышала?! Слышала?!
Марфа глядела на него погасшим взором.
— Да ты не рада, что ль?!
Не ответила.
— Ничего не понимаешь! Ничего! Эх!
Он оделся, через силу побрел
Ликовал. Забыл о всех невзгодах. И вскоре с Марушей на митрополитовых конях поехал в монастырь Святой Троицы.
— Приглядывай за Ванюшкой! — сказал он, наспех прощаясь с Марфой. — Скоро ворочусь.
— Для начала сделайте пунсоны. Булатные буквы. Ими пробьете формы для литер — матрицы. Ясно ли?
— Так, так, ясно! — улыбался Иван Федоров. — Это я уже зачал делать.
Максим Грек посмотрел на присланного из Москвы русого писца.
— Сам?
— Я, слышь, вызнал от иноземцев, что перво из булата буквы делают, ну, с нашими литцами потолковал, попробовали…
— Вышло?
— Не больно хорошо, но вышло. Вот скажи, из чего по матрицам буквы лить?
— Попробуй свинец или олово.
Максиму все больше нравился живой писец Иван. Приехавший с ним второй писец, Маруша, был внимателен, но делом не горел. Не ему суждено было, видно, печатные книги вводить.
— Ты нигде не бывал, кроме Руси? — спросил Максим Ивана Федорова.
— Нет. Не довелось.
— И никогда не видел, как печатаются книги?
— Нет, не видел.
— Жаль. Тебе было бы легче…
Максим вздохнул и стал объяснять устройство печатного станка. Он говорил про верхнюю, давящую доску — пиан, про четырехугольную раму для бумажных листов — тимпан, про бруски марзаны, вкладываемые в наборные формы там, где следует оставить пропуски и поля, про составы типографских красок и про то, как набивать краску на литеры.
— Дивная память у тебя! — восхищенно сказал Иван Федоров. — Нам так не упомнить сразу. Дай запишем!
Он заставил Максима повторить объяснения, записал каждое слово, попросил нарисовать вид станка и его частей.
— Сыщите людей добрых и многих, — посоветовал Максим, отдавая чертеж. — Печатайте на нескольких станках сразу. А работайте так. Один должен у рычага стоять, другой литеры краской смазывать и листы подкладывать. Листы не складывайте. Наперед сушите. Иначе краску смажете. Хорошо бы на теплом воздухе их провевать…
— Сделаем!
Максим кивнул. Спросил, знают ли писцы языки. Огорчился, что не знают.
— Латынь и особливо греческий вам надо выучить! — настаивал он. — Книги-то переводятся с греческого. Не худо и сверять, ошибки в переводе не вкрались бы!
— Митрополит и другие ученые мужи помогут! — сказал Маруша.
— На других нечего надеяться! Сами учитесь! Ваше дело сие!
Иван, потупясь, разгладил на колене кафтан.
— Не больно жалуют у нас ученье… Я вот учился, да к дьяку Висковатому сволокли. Велели бросить.
— Доведу
митрополиту и царю! Не может печатник греческого не знать! Не может!Иван и Маруша провели в Святотроицком монастыре три дня. Напоследок поклонились мощам преподобного Сергия Радонежского и, условясь с Максимом Греком, что дадут знать, как примет их новости митрополит, поехали к себе в Москву.
Оставив коней и телегу в Конюшках, пешими добрались до города. У Марушиной избы расстались. Но не отошел Иван Федоров и десятка шагов, услыхал Марушин голос:
— Подойди!.. Твой Ванька у нас… Ушла Марфа-то…
— Куда ушла?
Маруша медлил.
— Навовсе ушла, — наконец молвил он. — Наказала Ольге, чтоб не искали. С богомолками, слышь, собралась… В монастырь.
В этот самый час Максим Грек, стоя на коленях в Троицком соборе перед дивной иконой Андрея Рублева, молился богу, чтоб даровал он успехов русским печатникам, чтоб сделал жизнь их легкой и радостной, не такой, как была жизнь его друга венецианского типографа Альда Мануция, вечно мыкавшегося в нужде и печалях.
Мирно теплились свечи, и лики на иконе были исполнены светлой грусти.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА I
Чуть брезжит утро. Заря еще не вызолотила крест на колокольне Иоанна Лествичника. Троицкая площадь пуста. Не видать каменщиков на лесах Покровского собора, заложенного в честь взятия Казани. Стрельцы у Фроловских ворот ежатся, позевывают. Увидев бредущую через площадь одинокую фигуру, оживают:
— Идет, робята! Скоро смена!
Иван Федоров здоровается со стрельцами, проходит ворота.
Воротник на митрополичьем дворе, разбуженный настойчивым стуком, ворча, отпирает калитку.
Иван идет к сооруженной в углу двора избе, снимает замок, проходит сени, входит в избу.
Посреди избы — печатный станок. Слева на длинном столе — наборные доски. Справа, на широких лавках — стопы чистой бумаги, полки для готовых книг, а над лавками и полками — веревки с подвешенными для просушки листами.
Тесно, не повернуться. Государь повелел штанбу на множество станков ладить, а денег до сих пор не дает. Слава богу, что два шрифта все же отлили да тут, под боком у митрополита, притулиться удалось. Все-таки печатня!
Он снимает кафтан, ополоснув руки, берет высохшие листы, складывает по порядку. Осматривает формы. Выковыривает сбившиеся буквы, заменяет новыми.
Собираются понемногу другие печатники: широкогрудый чернобородый Никифор Тарасов, человек с мягким южным говором, искусный резец, сманенный из киевской митрополии; Андроник Тимофеев, молчаливый и сутулый московский доброписец, прикипевший душой к новшеству и самый ловкий наборщик; давний знакомый дьякон Карп от Благовещенья; новичок Васюк Никифоров, привезенный Марушей Нефедьевым из Новгорода…