Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Итак, «Солнце мертвых» вписали в контекст Ветхого Завета. Иова надо бы вспомнить не столько в связи со страданиями героя «Солнца мертвых», сколько в связи с тем, что он, как библейский герой, испытал ужас, но от Бога все-таки не отступил («…знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено». Иов, 42, 2). И если в Крыму Шмелев решил, что Бога нет, то когда писал свою эпопею, думал уже иначе. Из кризиса Шмелева выводило, по всей видимости, само «Солнце мертвых». Он писал это произведение и утверждался в мысли о силе человека и помощи Бога. Все же рассказчик слышит неумирающий голос с минарета — весть о том, что над всем «пребывает Великий Бог и будет пребывать вечно, и все сущее — его Воля». Он все же верит в Царство Божие: «Не надо бояться смерти… За ней истинная гармония!»

И примеров жизнеутверждения в эпопее достаточно. В древней, классической, эпопее героика — непременная черта и сюжета, и характера. В «Солнце мертвых» развернут сюжет о зеленых, о «рангелевцах», поверивших в амнистию, арестованных, но не смирившихся: шестеро убежали, один погиб при побеге. Шмелев показал, как человек в условиях тотального голода и репрессий все-таки не утратил восприимчивости. Старая барыня учит нянькиных детей правильно говорить по-русски, она намерена заниматься с девочкой Лялей французским языком. В Крыму Шмелев сам изучал французский. Старая барыня словно напоминает рассказчику о том, что и в обители Аидовой сохраняются аксиомы земной жизни: надо умываться, чистить дверные ручки, заниматься географией — «надо уцепиться и не даваться». Потому у голодающего профессора «один Ломоносов в голове». Надеется написать о детском — о ясном и чистом — молодой писатель Шишкин, опухший от голода. Источником их силы были вера и любовь.

О спасительной силе любви в «Солнце мертвых» сказал в рижском «Слове» Иван Лукаш, ставший в эмиграции известным автором исторической прозы. Он писал: «О чем книга И. С. Шмелева? О смерти русского человека и русской земли. О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба. О смерти русского солнца. О смерти всей вселенной, — когда умерла Россия, — о мертвом солнце мертвых… Так значит конец? Нет — начало… В громадном образе русской смерти, принесенном И. С. Шмелевым, — движется океан света. Его смерть побеждена, пронзена огненными стрелами любви…» [148] Об этом же писал в своей рецензии и Львов: «…сплав ужасного и трагического с подлинно прекрасным» [149] .

148

Слово. 1926. № 343.

149

Возрождение. 1926. 28 окт.

Шмелев возвеличил способность человека возлюбить ближнего. Соседка присылает рассказчику табак. Еще одна добрая душа угощает его молоком. Учительница хочет испечь ему лепешку. Старый татарин Гафар присылает корзину с яблоками, сушеной грушей, мукой, бутылкой бекмеса, табаком. Гафар — как вестник неба, посланный в момент крайнего отчаяния: «Небо! Небо пришло из тьмы! Небо, о Господи!..» Теперь жить не страшно: «Знаю я: с нами Бог! Хоть на один миг с нами. Из темного угла смотрит, из маленьких глаз татарина. Татарин привел Его! Это Он велит дождю сеять, огню — гореть. Вниди и в меня, Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! Ты солнце вложил в сучок и его отдашь солнцу… Ты все можешь!»

Итак, Шмелев повторил слова Иова: «Ты все можешь!» Страшный, киммерийский, смысл «Солнца мертвых» потеснен библейским. В эпопее зазвучала мысль о спасении.

И как необычно для трагедии, как удивительно хорошо закончил Шмелев свою эпопею — весенней песней дрозда. Дрозд этот сидит на старой груше, на светлом небе видно, как сияет его нос. «Он любит петь один. К морю повернется — споет и морю, и виноградникам, и далям… Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам — на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное…». Когда солнце село и забелели звезды, дрозда уже не было видно, но он все еще пел, а потом там, где прорубили миндаль, запел другой дрозд. Этот, заключительный, фрагмент придает эпопее элегическую тональность. Шмелев писал об этой концовке Бредиус-Субботиной: «Но я все ужасы, все смерти — закрыл… — ты знаешь? — песенкой — такой простой, и такой грустной… песенкой… дрозда. Конец, сведение всей эпопеи (это — эпопея, ибо захватывает эпоху, весь народ, скажу — мир!) я дал очень тихо, pianissimo…» [150]

150

Письмо от 4.12.1941 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 301.

В духовном преодолении крымского кошмара Шмелев не одинок, и тут опять надо обратить внимание на то общее, что объединяет произведения о Крыме. Первое стихотворение цикла «Подвальные» А. Герцык начинается так: «Нас заточили в каменный склеп. / Безжалостны судьи. Стражник свиреп» [151] . Но лейтмотив цикла — Божья помощь в страданиях: «Что нам темница? Слабая плоть? / Раздвинулись своды — с нами Господь…» («Нас заточили в каменный склеп…»), «Сердце учится молиться и молчать» («Ночь ползет, тая во мраке страшный лик…»). Герцык относилась к своему узничеству как испытанию, посланному свыше. Об этом стихотворение «Я заточил тебя в темнице…»: смысл заточения — познать, кто Судья и «чем дух живет», потому и плен для нее «сладостен». В «Подвальных» через христианское смирение открываются высшие смыслы крымских мучений. Шмелев, конечно, не помышляет о сладостности плена, он предельно жесток. Жесток даже в намеренной нечувствительности описания страдания, что отвечает самому жанру эпопеи, что выдает его эпическое видение прошедших событий.

151

А. Герцык. С. Парнок. П. Соловьева. Черубина де Габриак. Sub rosa. М., 1999. Здесь и далее цит. по этому изданию.

Однако вот что удивительно: не все в эмигрантской печати приняли эпопею. Шмелев писал Зайцеву в феврале 1926 года о том, что «Солнце мертвых» многим стало «поперек горла» [152] . В «Последних новостях» (1924. 8 мая) М. Бенедиктов отмечал не только силу впечатления от текста, но и некоторую истеричность повествования; Б. Шлецер («Современные записки». 1924. № 20) увидел в «Солнце мертвых» сырой материал, вызывающий скуку. Советские рецензенты писали об эпопее как книге злобной. В Советах книгу справедливо считали антисоветской. О ней писали И. Аксенов («Печать и революция». 1923. № 3), Н. Смирнов («Красная новь». 1924. № 3), А. Воронский («Прожектор». 1925. № 13) и др. По поводу хулы Шмелев заметил: «Книга, конечно, делала свое в душах… и будет. Но „бесы“ и иже с ними… они корчились от злобы. Они прятали это „Солнце“. Они называли его „книгой злобы и ненависти!“ Да, большинство левых, масоны <…> И там было решено: ты понимаешь, что было решено. „Собрашеся архиереи и старцы…“ И травля началась… о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел, делая, вскрывая днями мира язву — ужас красный — бесов!» [153]

152

Мосты. 1958. № 1. С. 408.

153

Из письма И. С. Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной от 4.12.1941 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 302. Собрашеся архиереи и старцы… — Мф. 26, 3–4: «Тогда собрались первосвященники и книжники и старейшины народа во двор первосвященника, по имени Каиафы, и положили в совете взять Иисуса хитростью и убить».

Эпопея представила Европе жуткую картину. Она заставила Европу сопереживать. Иван Лукаш, признававшийся, что читал «Солнце мертвых», «задыхаясь» — «точно из глубины поднялась сдавленная волна, затопила, обрушилась, не давая передохнуть, набрать воздуха, выбраться прочь», утверждал: эта книга «хлынула, как отровение, на всю Европу» [154] . Г. Струве в поздней монографии «Русская литература в изгнании» также свидетельствовал о том, что эпопея Шмелеве повлияла на европейцев, в ту пору довольно равнодушных к историям о жертвах большевиков. Бальмонт переслал Бунину с просьбой показать Шмелеву заметку из «Народных Листов» (5 апреля 1928), автор которой, чешский переводчик и журналист В. Червинка, определил Бунина, Шмелева и Бальмонта «наизвучнейшими литературными именами Русско-Парижской колонии», писал о том, что появление «Солнца мертвых» в Нью-Йорке вызвало «взволнованное впечатление и <…> новую волну противоборства в отношении к коммунистическому режиму в России» [155] . Лагерлеф писала Шмелеву о пережитом потрясении от прочтения «Солнца мертвых». Известен восторженный отзывы Т. Манна («кошмарный, но окунутый в поэтический блеск документ» [156] ).

154

Цит по: Кутырина Ю. А. Иван Сергеевич Шмелев. Париж, 1960. С. 41–42.

155

Цит. по: С двух берегов: Русская литература XX века в России и за рубежом. М., 2002. С. 78.

156

Возрождение. 1926. 12 авг.

Наконец, эпопея стала показателем жизнеспособности эмигрантской культуры. И если А. Туринцев в статье «О новой русской литературе» («Годы». 1926. № 2) утверждал, что русская литература создается только в СССР, то в четвертом номере этого же журнала В. Кадашев в статье «Несовременные мысли (По поводу статьи А. А. Туринцева в № 2)» возражал: советская литература не создала произведений, равных «Солнцу мертвых» И. Шмелева, «Золотому узору» Б. Зайцева, «Митиной любви» И. Бунина, «Эгерии» П. Муратова; названы были также «Тяжелая лира» В. Ходасевича, воспоминания С. Волконского, произведения А. Ремизова, М. Алданова.

IV «История любовная» Даша

Что еще осталось там и к чему возвращала его память? Его отрочество, мальчик-гимназист. С ним связаны ощущения Москвы, милых девушек, друзей.

В 1927 году появился роман Шмелева о любви. Он был назван «История любовная. Роман моего приятеля». Роман публиковался в «Современных записках» и вышел отдельным изданием в 1929 году. В творчестве Шмелева эта тема внезапная. Тем более на фоне политически заостренных, полемических рассказов. В дореволюционной прозе она была достаточно тихой, редко претендовала на центральное место. Но вот он написал «Историю любовную» — о влюбленном мальчике. Все, что произошло в романе, не имеет к Шмелеву никакого отношения, но сам главный герой — его характер, его мирочувствование — это, несомненно, Шмелев.

Обратившись к прошлому и, возможно, пытаясь рассмотреть в прожитом, за толщей крымского бытия, здоровое и хорошее, он начал писать о подростковом сознании, о том, как укреплялась еще неустойчивая психика, как и в нежном возрасте человек превозмогает зло. «История любовная» была написана вслед за «Митиной любовью» (1925) Бунина, а в отношениях писателей все очевиднее проявлялось соперничество, ревнивое восприятие того, что сказал один, что написал другой. Вполне возможно, что появление романа Шмелева вызвано «Митиной любовью».