Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

Он открыл их, вдруг почувствовав, что Еленка стоит рядом.

–  Проснулась?

–  Я давно проснулась, - сказала она.
– Я слышала, как вы ворочались и вздыхали.

–  Надо спать, - сказал он, невольно притягивая ее к себе.
– Надо спать, а то что мы завтра за работники будем…

Он почувствовал, как губы касаются его щеки: она никогда не целовала его, а только касалась губами, смешно вытягивая их. Он повернулся на бок, и она быстро юркнула под одеяло.

–  Зачем вы по железу босиком ходите?…

Они любили друг друга молча. Ни разу ни одного ласкового слова не расслышал Иван и тоже молчал, про себя выдумывая ей самые нежные прозвища…

Было еще совсем темно, когда Еленка шевельнулась.

–  Что так рано?
– спросил он.

–  Лифчик у меня сохнет, - сказала она, и он понял, что она улыбается.
– Рассветет - мужики смеяться начнут: что, мол, за сигнал поднят на Ивановом катере?

Она чуть коснулась рукой его лба, и он с сожалением отпустил ее. Он всегда отпускал ее с сожалением: слишком уж коротки были летние ночи.

Утром, пока Еленка готовила завтрак, он достал из носового трюма пять больших лещей: он сам наловил их, сам солил, сам коптил на можжевельнике так, что кожа их даже в сумерки светилась теплым золотистым светом.

–  Никифоровой, - сказал он, поймав удивленный взгляд Еленки.
– Скажу, что Федорова доля осталась.

–  А Сашку?

Иван помолчал, нахмурился. Буркнул под нос:

–  Обойдется Сашок без рыбки.

Они позавтракали вчерашней ухой, напились чаю и сошли на берег. Еленка свернула наверх, к больнице, а Иван, зажав под мышкой пакет с лещами, похромал вдоль причалов, здороваясь с каждым встречным.

Дом Никифоровых стоял с края берегового порядка. Федор поставил его прошлым летом, получив за два года стажировочные и взяв ссуду в конторе. Иван все время думал об этой ссуде, но надеялся, что теперь начальство либо скостит долг Никифорову, либо, на худой конец, растянет его на много лет…

Он хорошо знал этот дом: Федор часто приглашал капитана то на дочкины именины, то на рождение сына. Иван покупал тогда бутылку водки, а Еленка надевала синее шерстяное платье. Хорошие это были вечера…

Он толкнул тяжелую дверь и вошел в дом. За дощатой перегородкой, отделявшей жилую комнату от маленькой прихожей, слышался громкий обиженный плач.

–  Паша!… - окликнул Иван.

Плач стал сильнее, но ответа не последовало.

–  Есть кто живой?
– спросил Иван, все еще не решаясь без приглашения идти в комнату.

–  Я живой, - недовольно ответил мальчишеский голос, и на русской печи задвигалось что-то похожее на худой, обтянутый штанами зад. Зад этот, вильнув, попятился к приступочке, и Иван наконец разглядел Вовку - старшего отпрыска Никифорова рода.

–  Здравствуй, дядя Иван, - степенно сказал Вовка, подавая левую руку, так как в правой он держал шерстяные, домашней вязки женские чулки.

–  Чего Оленька кричит?

–  Развивается.
– Вовка сел на пол и стал надевать чулки на худые исцарапанные ноги.
– Может, артисткой будет: орет больно здорово.

Чулки были велики, но Вовка не обращал на это внимания, деловито прикручивая их к тощим икрам специально припасенными веревочками.

Поняв, что толку от Вовки не добьешься, Иван аккуратно вытер ноги о половичок и прошел в комнату. В углу на неприбранной кровати кричал ребенок, приваленный подушкой. Увидев Ивана, ребенок сразу перестал орать и улыбнулся, показав два крохотных зуба.

–  Ну что, Ольга, орешь?
– спросил Иван, снимая с нее подушку.
– Мокрая небось?

Он развернул девочку, переменил простынку и вновь уложил Ольгу на место. Девочка пускала пузыри и улыбалась, крепко держа Ивана за палец.

–  Она кормлена?
– спросил Иван.

–  Кормлена, - сказал Вовка.
– Бабка кашу варила.

Остатки каши были разбросаны по столу. Там же стоял чугунок, грязные тарелки и хлеб.

–  А где бабка?

–  В церкви. Пошли они с дедом в церковь и Надьку с собой увели.

–  А мать?

–  В больнице. Еще не рассвело - побежала. Все равно к папке не пустят, чего бежать?

Вовка вошел в комнату. Кроме бабкиных шерстяных чулок на нем были надеты тяжелые башмаки.

–  Ты чего это в чулки вырядился?

–  Это теперь не чулки, - сказал Вовка, любуясь собой в зеркало, подвешенное на стене.
– Это теперь гетры, дядя Иван. Гетры - футбольная форма.

Иван посмотрел на него, сказал серьезно:

–  Плохо с отцом-то, Вова.

–  А чего плохо-то? Чай, не утонул: отлежится.

–  Эх, глупый!… - Иван с сожалением и очень стесняясь высвободил палец из детского кулачка.
– Рыбу я там принес. Сунь ее в подпол.

Вовка нехотя пошел исполнять поручение. Пока он, сопя и вздыхая, громыхал тяжелым люком, Иван собрал грязные тарелки, смахнул со стола, прикрыл хлеб и чугунок с кашей кухонным полотенцем.

–  Ты бабки дождись или матери, футболист, - сказал он, когда Вовка вернулся.
– Ребенка одного не оставляй.

–  А что ей сделается?
– недовольно спросил Вовка.
– Я ее подушкой привалю, чтобы не ползала и не убилась.

Из разговора было ясно, что Вовка уже все продумал и спорить с ним бесполезно. Поэтому Иван начал издалека:

–  Ты вроде рыбачить со мной собирался?

Вовка мгновенно повернулся к нему.

–  Когда пойдем?

–  Когда?… - Иван испытующе посмотрел на него.
– Три условия тебе ставлю: посуду помыть, воды в бачок натаскать и Ольгу не оставлять. Выполнишь?

–  Выполню, - вздохнул Вовка.

–  Завтра в семь приходи к катеру. Знаешь, где стоим?

–  Знаю! А чего брать? У меня и на верхоплавку есть, и закидушка…

–  Снасть будет полная. Пальтишко захвати.

–  Так тепло. Лето.

–  Леща пойдем брать, Вова. А лещ, он ночью ловится, в тишине.
– Иван положил руку на нечесаную, добела выгоревшую голову мальчишки и подумал, что здорово решил насчет рыбалки: значит, часть улова можно будет свободно отдать Вовке как долю в общем труде.

–  Все сделаю, дядя Иван, - говорил Вовка, провожая его к дверям.
– Посуду помыть - раз, воды натаскать - два, Ольгу не оставлять…

–  Да, вот еще.
– Иван остановился.
– Матери скажешь, чтобы сегодня же в отдел кадров с паспортом пришла. Со своим паспортом, не забудешь?…