Ивница

Я сел. И мы помчались по припорошенной робким светом, утыканной грубо расколотым камнем ухабистой дороге. Свежо дохнуло опоясанным патронташем понтонного моста чешуйчато-серебряным Доном. Мотоцикл прибавил газу и, взлетев на деревянный настил, вымахнул в гору. Дон остался позади, плотно прижатый песчаными переметами к правому обрывистому берегу. Я не знал, что скажут мне в милиции, но предполагал, что кто-то должен извиниться передо мной, хотя в душе был доволен, что мне представилась возможность прокатиться на милицейском мотоцикле, к тому же отпала надобность в поисках ночлега, на худой конец до утра просижу в милиции.

Отделение укрылось в молодых, нежно зеленеющих тонкой кожицей тополях. Распахнулась тяжелая, обитая черным дерматином дверь. И знакомая, не однажды виденная картина: за деревянной коричневато-невзрачной огорожей с прижатой к уху телефонной трубкой дежурный милиционер в звании старшего лейтенанта, и скамья, на этот раз совершенно свободная. Я сел на нее, без особого интереса глянул на дежурного, он положил телефонную трубку, стал рассматривать переданные ему бумаги. Потом я уловил скользнувший по моей куртке подозрительно брошенный взгляд. Если б такой взгляд был брошен в другое время, когда не так остро и не так больно ощущал я все то, что принято называть войной, я бы, пожалуй, не услышал жарко кинувшейся в лицо оскорбленно взбунтовавшейся крови. И все же я сдержал себя. Не вскипятился. Старший лейтенант тоже старался держаться ровно, но с явной неприязнью к моей загадочной личности.

– Значит, вы проживаете в Волгограде?

Вопрос этот был задан равнодушно, без особого желания, как говорят, фигурально.

– Да, в Волгограде…

– А когда появились здесь, в Воронеже?

– Десятого июля.

– С какой целью?

Что я мог ответить? Захотелось взглянуть на свою фронтовую молодость… Работник милиции, человек, хотя и пожилой, но ослепленный блеском старательно начищенных медных пуговиц, вряд ли понял бы меня. Я промолчал.

– Где вы сегодня были?

– В Ново-Животинном.

– У вас что там, родные?

«Да, родные! И в Подклетном у меня родные, и в Подгорном родные!» – вскричала было моя бунтующая кровь, но тут же стихла. Я попросил разрешения закупить. К моему удивлению, старший лейтенант разрешил, сказал: курите. Он даже помог мне прикурить от своей изящно щелкнувшей зажигалки. Но щелчок этот больно ранил меня, я почувствовал свою беспомощность, какую-то неприкаянность. В самом деле, кто я? что я? Праздношатающийся некий гражданин с подозрительными документами… И нет никакого дива, что я очутился в милиции. Добро, если по-хорошему отпустят.

Выбрезжился, уставясь в милицейское окно, взбаламученный воробьиным чириканьем рассвет, листья тополей показывали как бы прихваченную инеем изнанку. Я думал: наступающий рассвет поможет прояснить мое загадочно «темное» дело, но старший лейтенант не задавал мне больше никаких вопросов. Он разложил перед собой мои бумаги и, вынув из грудного кармана автоматическое перо, прикоснулся им к толстой прошнурованной книге. Перо не писало, не писало оно и после внушительной встряски, тогда белая, с припухшими, как сосиски, пальцами самоуверенная рука потянулась к пластмассовой чернильнице, к лежащей в ее желобке обыкновенной канцелярской ручке. Вставленное в ручку перо было окунуто в чернильницу, потом оно со скрипом заходило по листу тщательно разлинованной и разграфленной бумаги. Были секунды, когда перо в раздумье останавливалось, в это время смоченные слюной пальцы с привычной, давно заученной ловкостью листали мой паспорт.

– Ваша специальность и место работы?

Этого-то вопроса я и боялся, я был рад, когда мне подумалось, что старший лейтенант не намерен испытывать меня по части моей щепетильной и почему-то стыдливо скрываемой мной «специальности».

Пришлось сослаться на «охранную грамоту», из нее все же можно узнать, что я делаю, чем занимаюсь.

– Член Союза писателей… Писатели книги пишут, а…

Старший лейтенант презрительно глянул на меня, но придержал себя, больше ничего не сказал.

Я горько пожалел, что прихватил с собой и вправду не очень-то соответствующий моему бродяжьему посоху документ.

А воробьи, они так неистово расчирикались, как будто на улице лил, звонко чмокал мостовую проливной дождь. Наверно, радовались утренней прохладе, захлебывались ею, но, когда взошло солнце, сразу стихли, должно быть, вспомнили о надвигающейся дневной жаре.

Старший лейтенант посмотрел на часы, дежурство его. видимо, кончилось. Я в свою очередь поинтересовался: долго ли меня намерены держать в отделении? Ответа не получил. В голову полезла всякая дребедень: может, я незаметно влип в какую-то историю? Но где? Когда? Пьяным я вроде не был, с подозрительными людьми не встречался…

На смену старшему лейтенанту пришел капитан, на вид совсем молодой, по крайней мере, лет на десять моложе своего предшественника. Я внимательно следил за движением, в общем-то, мало что говорящего, но нельзя сказать совершенно равнодушного лица капитана. Было видно, как капитан, садясь за придавленный толстым стеклом стол, исподлобья покосился на меня слегка прищуренными, не лишенными любопытства глазами. Значит, я не случайно сижу в милиции, а раз так, терпение мое дало трещину, и мне захотелось приблизить развязку затянувшейся ночной истории.

Затрещал телефон. Капитан приложился к трубке, по его лицу можно было видеть, что он говорит с не терпящим никакого возражения начальством.

– Слушаюсь, товарищ майор! – и с этими по-утреннему бодро сказанными словами капитан положил трубку и, кивнув в мою сторону, поднял меня с угретой взошедшим солнцем деревянной, грязно окрашенной скамейки.

Стукнули об пол подковки хромовых, высветленных гуталином сапог, скрипнули подмятые властными милицейскими шагами давно исхоженные половицы. Тем же скрипом отозвались ступеньки крутой, коленом выгнутой лестницы.

Поднялись на второй этаж. В просторном кабинете, увешанном плакатами, наглядно рассказывающими о правилах уличного движения, за зеленым громоздким, как бильярд, столом стоял низкорослый, щупленький, с белыми вихрастыми волосами начальник милиции, майор. Он поздоровался со мной за руку и предложил сесть. Такой любезности от милицейских работников я, признаться, не ожидал. И это еще больше насторожило, мне думалось: майор не позвал бы меня к себе в кабинет, если б ничего особого не случилось. Он, надо полагать, лично решил заняться мной, кстати, мои бумаги уже лежали на зеленой луговине аккуратно прибранного стола.

– Вы раньше были когда-нибудь в Семилуках? – этот вкрадчиво заданный вопрос не таил в себе ничего такого, чтобы заставить задуматься. Я был в Семилуках, но был тогда, когда… И тут-то я не сдержался, во мне заговорило не только оскорбленное человеческое достоинство, но и запоздалая обида, заговорила моя окопная молодость, взвыли мои посыпанное солью старые раны.

Майор молчал, выжидая, когда я успокоюсь. Он вряд ли понимал всю глубину моей обиды, но он не мог не чувствовать своей неправоты.