Ивница

– Вы нас извините. Произошло маленькое недоразумение.

– Какое недоразумение?

Оказалось: во всем виновата моя куртка. И тут я услышал рассказ, который мог бы показаться неправдоподобным, но я сделался одним из действующих лиц рассказа, и не по своему желанию, а просто по стечению обстоятельств, поэтому без зазрения совести могу подтвердить его достоверность.

В ночь с 11 на 12 июля студентка воронежского сельскохозяйственного института (сохраняю в тайне фамилию), возвращаясь из села Ново-Животинного, подверглась нападению двух похотливых парней… Дальше начальник отделения кратко описал внешность студентки: хрупкая, синеглазая, весьма симпатичная девушка. Сказал он несколько слов и о парнях, на одном из них была точно такая же куртка, как и на моих плечах. И еще раз повторил уже слышанную мной фразу:

– Вы нас извините. Произошло маленькое недоразумение…

Майор передал мне мои бумаги и, чтобы как-то замять произошедший инцидент, шутливо посоветовал написать что-нибудь о работниках милиции.

– Непременно напишу.

– Напишете, как вас задержали и привели в отделение?

Я пообещал написать о том, что мы много говорим о дружбе, товарищеском отношении, о любви, о человечности, но сами бываем черствы и невнимательны друг к другу.

– Вчерашний случай, – сказал я, – мог бы не произойти. Девушка могла бы не оказаться жертвой ночных шарлатанов, если бы я, видя, что она осталась одинокой, проводил бы ее до дому, просто так, как добрый попутчик.

– А вы что, вместе с ней ехали?

– Да, вместе.

– Теперь все ясно, – раздумчиво произнес светло взглянувший на меня мой двинувшийся к телефонной трубке собеседник.

А что было ему ясно, я так и не узнал. Попрощавшись, я спустился со второго этажа, прошел мимо дежурного, хотел было сказать до свидания, но не сказал, свидание с милицией не так уж приятно даже тогда, когда не чувствуешь за собой никакой вины.

10

Линяли тополя. Закуривая, я обронил на присыпанный тополиным пухом окраек тротуара непогашенную спичку, пух вспыхнул легко и почти невидимо, как спирт. Синевато бегущее по тротуару жидкое пламя никому и ничему не угрожало – деревянных построек вблизи не было, но я забеспокоился: баловство с огнем, как говорят, до добра не доводит. Мог наметиться повод еще одной встречи с работниками милиции. Но быстро вспыхнувший пух так же быстро погас, никем не замеченный, даже милиционером, что проходил мимо меня возле газетного киоска. В киоске я купил книгу Василия Пескова «Шаги по росе», хотелось уединиться, где-то присесть, ознакомиться с книгой. Потянуло к Дону, к его высокому, обрывистому берегу. Присел я неподалеку от набитой прошлогодней листвой, забурьяненной яружины. Было тихо, и мне казалось, что я все время слышу багряный шелест хорошо памятной осени, что приютилась в некогда пораненном, иссеченном осколками лесу, в том лесу, что оглушил меня иволгами, что виделся – как на ладони – с высоко приподнятого, обрывистого берега. Виделась, белела шиферной крышей приютившая мой посох сторожка, она-то и напомнила мне об исписанных за ночь листках, которые я намеревался отослать провожавшей меня в давно задуманное путешествие, не равнодушной к моей окопной лихомани женщине. Листки были исписаны в присутствии хозяина сторожки, крепко спящего Митрофана Ильича. Вот они, эти листки, эти строки, что так и остались неотосланными.

…Итак, через двадцать один год – ты можешь себе представить? – я нахожусь как раз на том месте, на котором был вырыт мой, уже не первый и (не последний) блиндажик, и мне хочется рассказать тебе об одном случае из своей окопной жизни. Насколько помнится, при встречах с тобой, когда мне хотелось что-то поведать из своего окопного бытия, случай этот я старательно умалчивал. А сейчас я расскажу его, и расскажу все так, как было.

Стояла погожая, на редкость теплая осень. В это время в городе, в котором ты живешь, – я знаю, ты не любишь возвышенных слов, но я не найду другого слова, тем более, оно мне бесконечно дорого, – решалась судьба нашей Родины. Враг занял не только значительную часть советской, исконно русской земли, но он настойчиво, обманом и хитростью старался занять некоторые нестойкие сердца. Я тебе как-то говорил, что на войне я был командиром взвода, сначала противотанковых ружей, потом противотанковых пушек. Было у меня во взводе трое бойцов: Корсаков, Стрельцов и… запамятовал фамилию. Один был из-под Саратова, другой из Сибири, третий из-под Курска. Когда мы перед отправкой на фронт стояли под Саратовом, Корсакова навестила мать. Она попросила, чтоб мы «хотя бы на ночку» отпустили ей сына домой. Мы это сделали, отпустили. Он, как и многие из нас, был очень молод. Его испитое, с бескровными, солончаковыми губами лицо мне хорошо запомнилось. Он всегда был послушен и исполнителен. Стрельцов попал в мой взвод после. Я увидел его в то время, когда мы стояли как раз на месте той сторожки, в которой я сейчас нахожусь, сижу за дощатым самодельным столом и при свете керосиновой лампы пишу тебе настоящее послание. На вновь прибывшем рядовом Стрельцове свежо топорщилась не тронутая фронтовым потом гимнастерка. Было видно, что он еще не нюхал пороха, не сидел в окопах. Красивый был мальчик… Однажды, когда осень стала забрасывать наши окопы багряно-желтой листвой, Корсаков попросился сходить к Дону, чтоб осчастливить глубоко окопавшийся взвод кочаном капусты или похрустывающей на зубах, надерганной прямо из земли морковью.

– А с кем бы ты пошел?

– С кем угодно, могу сходить со Стрельцовым.

Стрельцова пускать мне не хотелось, я знал, что пойма Дона заминирована и на ней часто подрывались. Корсаков заметил, что я мнусь, ничего определенного не говорю, тогда он предложил другого бойца, того бойца, фамилию которого я запамятовал.

– Идите, но с вами пойдет старшина Капустин.

Старшина был участник финской войны, человек уже в годах, и я на него мог смело положиться.

Товарищи ушли на закате солнца. Долго не возвращались, а когда стемнело, вернулся один старшина. Я спросил старшину: а где другие бахчевники?

Последовал неопределенный ответ:

– Как-то разошлись…

Я встревожился. Тревога моя была небезосновательной, из моего взвода один боец дезертировал, и я был крепко предупрежден. Пришлось сказать старшине, чтоб он отправился снова на пойму и нашел бесследно исчезнувших товарищей.

Нашлись только шинели. Доложил командиру роты. Командир роты строго посмотрел на меня и приказал найти пропавших – живых или мертвых.

– Иначе, – сказал командир роты, – не возвращайся во взвод.

Осень, хотя она и была теплой, но по вечерам, как это всегда бывает осенью, ощутимо свежило. А когда мы со старшиной стали подходить к Дону, к его пойме, совсем захолодало. Взошла и четко обозначилась полная, с таинственными пятнами луна. Серебряно чешуился притихший, огороженный тальниковыми зарослями Дон. Слышно было, как тревожно шушукался тронутый сизоватой окалиной камыш. Пожалуй, он один мог сказать что-то о бесследно исчезнувших товарищах, но кроме таинственного шушуканья мы ничего не слышали. Сам я не возлагал особых надежд на наш ночной поиск, но, памятуя слова командира роты, вернуться во взвод с пустыми руками я не мог. Так пусть лучше убьет меня или ранит тут вот, возле камышей, возле прибрежного донского песка… Но, странное дело, ни одного выстрела ни с нашей стороны, ни со стороны немцев. Только камыши шушукаются да мельтешат под ногами опадающие тальниковые листья, они – как мыши в лунном обосененном свете. Я молчал, старшина тоже молчал. Мы ничем не могли утешить друг друга, и я ускорил шаг, слышней заговорили мои яловые с широкими голенищами сапоги.

– Ты куда? К немцам?

Эти страшные слова остановили меня. Не знал старшина Капустин, что при любых обстоятельствах, при любой ситуации я и помыслить не мог о переходе к немцам, плен, и тот исключался. Я всегда помнил строки из «Слова о полку Игореве»: «Луче жъ бы потяту быти, неже полонену быти»».

Всю ночь мы проходили по залитой луной, прохладно дышащей пойме и никого, ни живых, ни мертвых, не нашли. Только к утру, когда от Дона, низко стелясь, расхолстился густой туман, мы услышали хриплый, остуженный пойменной сыростью голос:

– Стой! Кто идет?

Ответили, что идут свои.

– Кто свои? Откуда?

Старшина Капустин нашелся что сказать, он сказал, что идем из разведки.

– А вы что, не знаете, что здесь минное поле?

О минном поле мы ничего не знали.

Старый, прикрытый натянутой на уши пилоткой сапер сожалеючи проговорил, что, если бы он вовремя не заметил нас, мы бы непременно попали в Могилевскую губернию по путевке наркомзема. Старик попросил у нас закурить. Я тогда не курил, не курил и старшина.

– Значит, плохо дело.

Дела наши были действительно плохи, и мы спросили сидящего на бруствере сапера: не видел ли он на своем минном поле двух молодых бойцов? Сапер бережно придержал нашаренную в шинельном кармане махорочную труху, ответил, что никого не видел.

Туман стал расходиться, редеть, чувствовалось, что взошло солнце, оно пробиралось из-за дубового, кое-где просветленного березами леса, возле которого бугрились наши противотанковые позиции. Не знаю почему, но мне вспомнился обитавший со мной в одном блиндаже сибирский, с пушистыми лапами и зелено горящими глазами, кот. Попал он ко мне, как говорят, незвано-непрошено, но я увидел, что с ним можно поладить: кот хорошо ловил мышей, по ночам ловко хватал их. За эту ловкость он получал маленькую дольку из моего скудного доппайка, две-три кильки из только что открытой консервной банки. Впрочем, о коте не стоило бы и говорить, но он принял какое-то участие в моей судьбе.

Когда я заявился после суточного отсутствия в блиндаж командира роты, чтобы доложить о своем возвращении, я увидел низко опущенную, зажатую в ладони голову. Хотел было ретироваться, но отчужденный, процеженный сквозь зубы голос спросил меня:

– Нашли?

– Нет.

– Иди.

Я ушел. Через несколько часов участь моя была решена: по приказу командира бригады я отдавался в штрафной батальон. Может, ты удивишься: за что? Об этом я расскажу после. А сейчас под шиферной крышей садовой сторожки я сижу и вспоминаю, как я дожидался своего рокового часа, того момента, когда с меня должны были снять дареный (особо памятный) комсоставский ремень и под конвоем отправить неведомо куда. И хотя я знал, что дальше фронта меня отправить никуда не могут, и все же я боялся штрафного батальона, и твердо решил самолично расправиться (расплатиться) за свою вину. К бойцам своего взвода я уже не выходил, мне было стыдно показываться им на глаза, но до моего блиндажа доносились больно бьющие по сердцу слова: