Из чего созданы сны

— Мне не нужна расписка, — сказала фройляйн Луиза.

— Но нам нужна ее копия, — произнес сотрудник, уже взявший блокнот и начавший писать. — Все должно быть, в конце концов, по правилам. А то вы еще подумаете, что мы присвоили деньги.

— Такая мысль мне бы и в голову не пришла! — воскликнула фройляйн.

— Береженого Бог бережет, — произнес широкоплечий и протянул фройляйн квитанцию, на которую он еще поставил печать.

— Большое спасибо! — сказала фройляйн. — И я могу теперь идти?

— Разумеется, фройляйн Готтшальк. Ваш адрес у нас есть, если что. Но вы действительно хорошо себя чувствуете?

— Я чувствую себя превосходно. — Она кивнула головой в знак приветствия. — Огромное спасибо, господа. Особенно вам, господин Лютьенс. Чай был просто чудо.

— Не стоит благодарности, — ответил Лютьенс.

— Ну ладно, — сказала она, — тогда я пошла. Всего доброго, господа.

Фройляйн Луиза пожала всем руки, в том числе и врачу.

Лютьенс проводил ее через вращающуюся дверь в загородке до лестничной клетки.

— До свидания, фройляйн Готтшальк, — попрощался он. — Всего вам самого доброго. И поаккуратней с вашими деньгами!

— Непременно, — пообещала фройляйн и спустилась по девяти каменным ступенькам к выходу. Внизу она еще раз обернулась и помахала Лютьенсу. Он помахал в ответ. Фройляйн Луиза вышла на улицу, открыла свой зонтик и, сделав пару шагов, увидела такси. Она подняла руку, такси остановилось.

Фройляйн Луиза села и назвала шоферу адрес:

— Пожалуйста, Эппендорфер Баум, 187.

— Будет сделано, сударыня, — сказал шофер и поехал вверх по Реепербан, под моросящим дождичком. Фройляйн Луиза сидела на заднем сиденье, с сумкой на коленях, на ее губах играла умиротворенная улыбка.

Тем временем на Давидсвахе из дежурного помещения вышел дежурный полицейский и зашел в комнату допросов. Подойдя к столу, за которым все еще писал врач, он через его плечо прочел написанное.

— Ну надо же, — протянул пожилой дежурный. — Я сразу подумал, что он не совсем нормальный. Лютьенс, взгляните-ка на этого Раймерса, а то он еще сделает себе что-нибудь.

— Так точно! — Лютьенс исчез.

Молодой сотрудник, обслуживавший передающую установку, которая поддерживала радиосвязь с полицейскими машинами и рядом с которой стоял телетайп, зашел в помещение. В руке он держал лист бумаги.

— В чем дело, Фридрихе? — спросил дежурный.

— Женщина, эта женщина, фройляйн Готтшальк была ведь здесь…

— Да, она ушла, — ответил широкоплечий сотрудник из-за письменного стола. — А что?

— Ушла? Замечательно. — Фридрихе хлопнул по бумаге. — Вот, завалилась под другие телеграммы. Еще с ночной смены. Я только сейчас обнаружил.

— И что там? — спросил дежурный.

— «Всем участкам, — прочитал Фридрихе. — Из управления… сегодня ночью… По сообщению психиатра Людвигской больницы в Бремене, некоего доктора Эркнера, душевнобольная по имени Луиза Готтшальк, очевидно, сбежала из лечебницы и была замечена в поезде, следовавшем на Гамбург…»

16

Дождь в этот день так и не прекратился.

Во взятом напрокат «рекорде» мы отъехали с Берти довольно далеко на северо-запад. В половине пятого уже была настоящая ночь, и все машины ехали с включенными фарами. Капли переливались на лобовом стекле. Берти сидел рядом, а на заднем сиденье лежали его саквояж и дорожная сумка с пленками, а также обе камеры — «Хасселблад» и «Никон-Ф».

Из номера я еще позвонил Эдит и сказал, что буду опять ждать у больницы, когда она выйдет от Конни, потом я взглянул на Ирину, которой дал до этого десять миллиграммов валиума. У нее не было привычки к валиуму, поэтому лекарство подействовало сильно. Она лежала совершенно вялая на постели и лишь слабо махнула мне, когда я зашел попрощаться.

В бюро путешествий «Метрополя» мы забронировали билет Гамбург — Хельсинки рейсом компании «Пан-Америкен Эйрлайн» в 19.40 из Фульсбюттеля и тем же самолетом Хельсинки — Нью-Йорк в полночь. Места на оба рейса еще были, билеты нужно было выкупить и получить в представительстве аэрокомпании в Фульсбюттеле. Берти настолько привык мотаться по свету, когда рассчитан каждый час, что ничего не обсуждал. Он ни радовался, ни жаловался, лишь быстро связался по телефону с матерью — из «Клуба 88» — и попрощался. Пока он складывал вещи, я еще раз просмотрел все вырезки из архива про этого Карла Конкона. Из них следовало, что Гамбургское отделение MAD находилось на Фон-Хуттен-штрассе, в районе Баренфельд, в самой западной части города, у Лютерпарка и Оттензенского кладбища. Там, на западе, одно кладбище соседствовало с другим, было и еврейское. Я сунул в карман записку с адресом и фотографию Яна Билки, которую выпросил на время у Ирины, как только мы приехали в Гамбург. Билка был на этом снимке в гражданском и выглядел весьма довольным. На обратной стороне было написано что-то по-чешски. Ирина перевела мне: «С любовью. Твой Ян».

Мы спустились вниз вдоль берега Альстер, доехали до улицы Альстергласис, потом проделали небольшой отрезок пути вверх по Симерс-аллее, миновав парк «Плантен и Бломен» и новый Конгресс-Центр, который еще строился, перестроились влево и поехали по улице Шредерштифтштрассе до больницы Святой Элизабет, тут я свернул на улицу Кляйнер Шэферкамп и поехал по Альтонаер-штрассе до огромной Штреземаннштрассе, а по ней уже на запад. Это была утомительная поездка, я размышлял о том, какой же все-таки огромный город этот Гамбург, плетясь в потоке машин и поглядывая на людской поток, стремящийся по тротуарам.

— Как много людей, — сказал я Берти, и он ответил:

— Да, ужасно много людей.

Я ехал все дальше на запад по Штреземаннштрассе, мимо фабрик и церквей, до огромного предприятия «DEMAG».^[96] За ним Штреземаннштрассе заканчивалась, разветвляясь на Фон-Зауэр-штрассе и Баренфельдер-шоссе. Там я резко свернул на север и по Норбургер-штрассе попал на Фон-Хуттен-штрассе. Помимо Лютерпарка там был еще рядышком Боннепарк и много зеленых насаждений. За пересечением с Регерштрассе я остановился, и дальше мы пошли пешком по дождю и темноте, мимо старых домов, все сплошь вилл начала века, скрытых палисадниками. Здесь, на окраине города, хорошо пахло влажной листвой, деревьями и травой.

Берти повесил на себя обе камеры, спрятав их под пальто. Было совсем сумрачно.

— Ты не оставил бинокль в машине? — спросил Берти.

— Нет, — ответил я. Мощный полевой бинокль болтался на моей груди под пальто, на ремешке. Мы часто им пользовались, когда вели совместные расследования. Он позволял видеть на фантастические расстояния.

Я заметил, что повязка на голове Берти становилась все мокрее и мокрее, поскольку он никогда не носил головного убора. Но когда я пытался сказать ему об этом, он лишь ругался и говорил, что ему наплевать на голову, потому что в такую погоду у него особенно болит нога. Он действительно хромал сильнее обычного.

Мы подошли к высокой решетчатой ограде, прошли вдоль нее и попали к въездным воротам, которые вели в большой голый сад. Несколько в глубине стояло кирпичное здание. Это и был дом MAD, как было сказано в материалах из нашего архива. Мы решили притвориться полными идиотами и спросить, почему люди из контрразведки охраняют в больнице нашего Конни Маннера. Если нас вообще пустят. А еще мы хотели…

— Бог жив, — произнес тихий голос. Я обернулся.

Прижавшись к решетке, под свисающими голыми ветками стоял худенький человечек, убого одетый, с добрым лицом и глубоко ввалившимися от голода щеками. Человечек держал в целлофановом пакете десяток журналов, и я прочитал название верхнего журнала: «Сторожевая башня».