Из дома
Шрифт:
Через дорогу проскочила лиса. На белом искрящемся снегу в оранжевых лучах солнца она казалась огненно-красной.
Я снова забормотала:
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Пролетела сорока. Крылом задела натянутые, как струны, провода на телеграфных столбах. Закружился и засверкал,
— Шур, у тебя щека побелела!
Шура растерла щеку снегом, натянула на нее платок, заохала. Мы пошли быстрее.
Чернила не оттаивали весь день, чтобы перо обмакнулось, надо было долго дуть. Пальцы мерзли, на них тоже надо было подуть, но ноги так мерзли, что ни о чем больше думать было невозможно. На перемене в такие морозные дни мы собирались вокруг круглой печки, снимали валенок с ноги, поворачивались спинами к печке, подгибали ногу в колене и грели по очереди подошву, стоя то на одной, то на другой ноге.
Скоро наступит 1947-й год — у моих родителей кончатся сроки. Папу взяли на десять лет, а маму — на семь. Мамин срок кончится весной, а у отца в ноябре. Тети говорят: может, это и неправда, что их нет в живых, может, мое письмо никуда дальше кесовогородского МВД и не пошло? Может, они сами нас найдут, когда освободятся…
Вдруг выйдет только папа? Я его забыла. Если бы он даже и не изменился, я, наверное, все равно бы не узнала его. А как с нами жить? Как мы теперь живем? Он другой. Отец носил черный костюм с жилеткой, из кармана висела толстая серебряная цепочка, на которой висели большие серебряные часы, зимой он надевал шубу хорьковом меху, ту, в которой тетя ездила за водкой в Калязин. Она лежит у нас в ящике, тетя посыпает ее нафталином, чтобы моль ее не попортила. Маму я бы узнала. Я помню ее: она ходила чуть наклонившись вперед, всегда куда-то торопилась, у нее была тонкая длинная шея с глубокой ямочкой между торчащими ключицами, крепко сжатые посиневшие губы и худые с длинными пальцами руки, волосы, уложенные узлом сзади… А мы выросли… Она нас тоже не узнала бы…
В Рождество к нам пришла Альма Матвеевна. Бабушка испекла большую ватрушку, мы пили кипяток вприкуску с сушеной сахарной свеклой, на столе горела коптилка. Альма Матвеевна рассказывала, что в их деревню вернулась баба из раскулаченных, которая говорила ей, что видела в Сибири человека, который вышел лагеря — тот сказал ей — никто оттуда не вернется. Потом Альма Матвеевна говорила о «черных людях», которые работают на лесоповале и в рудниках, там мрут, как мухи — их сотни тысяч и все новых привозят. Бабушка вытирала глаза уголком головного платка, а у меня перед глазами всплыл тот человек, который тогда весной в Виркино съел нашу дохлую собаку, его скрюченные черные с длинными ногтями пальцы дергались, будто он в сильный мороз отдергивал их от железа… А глаза его были остекленевшие, как у покойника. Его потом нашли мертвым на ковшовской дороге, в его саночках были куски вареной собачины.
— А как же тот вышел? — спросила старшая тетя.
— Кто? — спросила Альма Матвеевна.
— Да тот, кто рассказал…
— Не знаю, может, он уголовником был…
Утром пришла тетя Лиза из Карабзина, она принесла письмо от дяди Антти, он писал, что его отпускают с автозавода, и что он получил удостоверение личности с тридцать восьмой статьей, но что эта статья точно значит, он не знает — нашим всем дают такие паспорта, писал он. К нам он не приедет, а поедет в Эстонию, он хочет, чтобы тетя Айно взяла дедушку. Они должны вначале устроиться, к тому же ехать придется зайцем — билетов не продают…
Мы каждый день говорили об Эстонии и решили: пусть вначале они устроятся…
Опять приснился тот же сон. Будто
я вошла к маме в тюремную камеру, она молча сидела на облезлом голубом табурете посередине камеры. Я открыла дверь, она посмотрела на меня, и все исчезло.Из школы в тот день я всю дорогу бежала, казалось, мама дома.
Я с силой распахнула тяжелую дверь, бабушка испуганно вскрикнула:
— Что с тобой?
— Ничего, торопилась.
Вдруг бабушка резко повернулась ко мне:
— Добегалась, водишь своих подружек по всему дому…
Я бросила портфель в угол, повесила на крючок пальто. У бабушки были заплаканные глаза и злое лицо. Она тяжело топталась по скрипучим половицам около печки. Взяла ухват, достала чугунок с грибным супом, налила мне в миску, наклонилась, достала из шкафчика горшочек со сметаной, подтолкнула его ко мне, села у печки и начала меня ругать за то, что я водила к нам на чердак Вальку Лазареву. Будто она увидела там у нас замороженную коровью ногу. Оказалось, ночью кто-то залез к нам на чердак и стащил мясо. Бабушка кричала, что это я виновата, здесь никто ничего не должен видеть — все стащат, наверное, Лазаревы и стащили…
— Тетка твоя тоже сдурела, в сельсовет помчалась.
Вернулась тетя и сообщила, что председатель сельсовета звонил в район, в милицию и что оттуда милиционера с собакой обещали прислать. Бабушка махнула рукой.
Милиционера мы так и не дождались, а тети в тот вечер решили во что бы то ни стало, как только кончится учебный год, выбраться отсюда в Эстонию.
Хотя мы решили уехать в Эстонию, все же раскопали грядки и посадили овощи, а для картошки мы подняли дерн за забором возле школы. Нам председатель колхоза разрешил. Он хотел, чтобы мы не уехали.
«Надо, чтобы материальный интерес был, тогда люди не будут разбегаться». Но он это говорил не про нас. Еще осенью Вали Дубиной сестра — Шура и Наташка Подколодина в Ленинград на стройку уехали, говорят, будто кто-то из девок еще собирается куда-то завербоваться.
А про материальный интерес наш колхозный председатель говорил на складчине у председателя сельсовета, у товарища Харуева. Младшая тетя ходила на эту складчину и после все напевала «Тонкую рябину».
Уехала тетя Лиза с Тойни и Арво. Скоро мы получили письмо от них. Странно, в Эстонии не было колхозов, дядя и тетя устроились в батраки к помещику, у которого был целый скотный двор скота, прямо, как до революции.
Самого помещика не было. В доме жила хозяйка с маленькими детьми, некому было работать. Дядя в письме советовал съездить в какой-нибудь большой город, он выслал нам целый список товаров, которые там, в Эстонии, можно будет обменять на продукты, чтобы как-нибудь выжить. Тети поехали за товаром в Москву. Мне тоже хотелось поехать с ними, но они отказались взять меня. К тому же, младшая тетя оставила на меня лавку. И еще я с бабушкой должна была ходить в церковь: там был склад колхозного овса, за которым мы должны были следить. С поля начали приходить мыши. На ночь мы относили туда нашу кошку и запирали ее. Но она одна не могла съесть всех мышей, и нам приходилось занимать кошек у соседей.
В церкви было жутковато. А бабушка без меня даже и днем туда не ходила. Казалось, она боялась икон, которые лежали грудой в углу. Она прикрыла их соломой, чтобы их не было видно. Иногда я выносила иконы на улицу, на свет. Мне хотелось рассмотреть, что на них нарисовано. Они были темные, кроме больших глаз ничего не было видно. Бабушка почему-то волновалась, говорила:
— Не надо, положи на место, пусть лежат, может, еще нужны будут.
Утром девчонки, как всегда, проходя мимо моего дома стукнули в окно. Я вышла. Шура Бармина и Наташа Епишина шли впереди и о чем-то тихо говорили. Обычно они никогда не говорили тихо. Я начала прислушиваться.