Из дома

«Я устал, ведь я тоже человек, а не кусок железа». Это он хотел, чтобы я его пожалела и засадила бы в тюрьму человека, которого никогда не видела.

Я спросила:

— Кого?

Она махнула рукой:

— Подрастешь, расскажу. Сейчас не надо… ты знаешь, я каждый раз подписываю бумагу, что никому ничего не скажу…

Мы пришли домой, в комнате у нас были только бабушка и Женя. Тетя подошла к кровати, положила голову на подушку, ее начало трясти от рыданий. Бабушка принесла воды и начала уговаривать, может, пройдет, раз уж отпустили, может, больше и не вызовут.

А потом она сказала, что войдет Анна Павловна и что она разнесет все по деревне. Тетя постепенно смолкла. Бабушка вынула горшок с грибным супом из печки. Мы поели, тетя легла. Бабушка спросила у меня, что там было. Я ответила: «Не знаю».

СМЕТАНА

Нам начали время от времени в кесовогорском собесе выдавать хлебные карточки, по которым мы покупали по сто пятьдесят граммов хлеба на человека. За хлебом обычно посылали меня и Арво.

В тот раз в июле мы тоже отправились в Кесову гору вдвоем, но вначале мы решили зайти на базар и купить стакан семечек. Поднимаясь в гору, мы вдруг увидели чудо — тетка в белом халате с тележки продавала газировку, точно так, как до войны в Ленинграде. Мы тут же побежали и встали в очередь. Продавщица работала, как машина: одной рукой она хватала чистый стакан, второй — наливала прозрачную в пузырьках воду, запускала в него из красного стеклянного столбика длинную каплю сиропа, смахивала пот со лба и опять хватала чистый стакан. Мы выпили по два стакана, а больше не могли: газировка щекотала в животе и пузырьки выходили носом.

В хлебной лавке мы выкупили по карточкам четыре буханки хлеба. Не успели мы отойти от лавки, как услышали какой-то шум. Мы увидели, что с горы, задрав голову, подпрыгивая и как-то странно пританцовывая, съезжает лошадь, запряженная в телегу, на телеге стоит громадная бочка. Возчик изо всех сил тянет назад вожжи и громко кричит: «Тпру! Тпру!». У бочки на коленях стоит девица и орет, вытаращив глаза. Кто-то рядом с нами объяснил, что лошадь молодая, необъезженная, наверное, машины испугалась. Вдруг раздался крик:

— А ну раздайся! А ну подальше отсюда!

Мы со всеми ринулись за канаву. Но в тот же миг телега с грохотом перевернулась. Из-под телеги полилась сметана, и раздался вопль девицы. Толпа подошла к телеге, начала ее поднимать и вытаскивать девицу, она была в крови и сметане, и слабо стонала. Однорукий человек распрягал красивую в серых яблоках лошадь. Дамочка на каблуках крикнула: «Скорее врача!». А сметана все лилась и лилась из бочки. Образовалась большая сметанная лужа, возле которой появились куры и два кота, которые под шумок лакомились сметаной. Баба, стоявшая неподалеку, шуганула их, но они подобрались к сметане с другой стороны.

Из промтоварного магазина пришла продавщица с глиняным горшком и начала собирать сметану ладошками в горшок. Однорукий, державший лошадь, спросил:

— На что она тебе? — продавщица, смеясь, ответила:

— Щи со сметаной поем, видишь какая я худая. — И она шлепнула себя по боку.

Я заметила, что несколько баб отделились от толпы и быстро куда-то исчезли. Скоро они снова появились у лужи — кто с ведром, кто с горшком в руке и тоже начали собирать сметану. Однорукий опять спросил у ползавшей у его ног бабы:

— На что она тебе, грязная такая? Та ответила:

— Масло собью, грязь завсегда в пахте остается.

В самый разгар вычерпывания сметаны откуда-то прибежали двое: мужчина и женщина. Они в один голос закричали, что это государственное добро и расхищать не полагается.

— Это еще откуда прискакали? — спросил у стоявшей рядом со мной пожилой женщины безрукий.

— С молокозавода, должно быть, — ответила женщина, а другая ее перебила:

— С какого там завода, это ж собесовская сучка, я ее знаю. Женщина из собеса или с молокозавода очень суетилась и каким-то образом наступила в сметанную лужу. Она тут же отскочила, вылила сметану из туфли, взяла горстку сена и начала вытирать ногу.

А бабы, собиравшие сметану, пустились со своей добычей в разные стороны. Мы еще немного постояли. Однорукий выругался:

— На кой х… разогнали баб?! Сметана в землю уходит.

По дороге домой мы вспоминали разные смешные сценки из этой сметанной истории, и, странно, Арво видел много такого, чего я не заметила, а я заметила то, чего он не видел. Но оба мы не могли понять, почему все же разогнали этих баб, ведь никто не собирался черпать сметану.

СЕЛО НИКОЛЬСКОЕ

Ночью прошла гроза, а сейчас ни облачка, согретая солнцем влажная земля приятно пружинила под подошвами. Я шла из Кочинова в Никольское помочь старшей тете окучить картошку. Идти надо было километра четыре. Бабушка завернула мне в узелок две горячие картофельные ватрушки — гостинцы для тети. Пройдя с полдороги, я потрогала узелок, ватрушки были еще теплые, невыносимо захотелось съесть одну из них. Я перешла бревенчатый мостик, спустилась к ручейку, развязала узелок и села на сырую теплую траву. Стало сухо во рту, я набрала в ладонь холодной воды из ручья, попила и поднялась обратно на дорогу. За спиной по бревенчатому мосту прогромыхали колеса телеги. Я оглянулась. Парень, сидевший на телеге, встал, взял плетку в руку. Я перескочила обратно через канаву, он взмахнул плеткой в воздухе, она, сделав петлю, взвизгнула, лошадь дернулась, он с хохотом повалился в телегу.

Вдали показалась сначала розовая церковь, а потом и все село Никольское. Кажется, здесь все села, которые побольше, строились на горках или холмах. Наконец я подошла к серому бревенчатому дому, который стоял у дороги. Дом был больше других деревенских домов. У входа была приколочена когда-то выкрашенная в голубой цвет жестяная проржавевшая доска с надписью: «Никольская начальная школа Кесовогорского района». Откуда-то появилась тетя. Морщинки на ее лице разбежались в улыбку. Она была очень довольна: ведь она снова учительница, живет в школе, без всякой хозяйки, сама по себе. Она повела меня к себе в комнату. Я переступила порог и почувствовала ступнями босых ног прохладную краску пола. В углу стояла этажерка с книгами. Я села на скрипучий венский стул и, не зная к чему, спросила:

— А здесь баня тоже есть?

Тетя ответила, что есть, но ее не топят: дров мало. Печки все равно надо топить, так в печках и моются, как в Кочинове.

— Я-то сама моюсь в этом тазу, — она указала на эмалированный таз за круглой печкой.

У стены возле входа стояли ящики, привезенные из Финляндии, на которые был положен толстый матрац, набитый соломой, высоко на постели совершенно неподвижно лежала тетина мама, моя прабабушка. Если бы она не шевелила нижней челюстью, можно было подумать, что она не жива. Кожа на ее лице была сухая, как долго пролежавшая на солнце бумага, на носу она была натянута и блестела. Тетя предложила пойти посмотреть классы. Вставая с места, она проговорила: