Из истории французской киномысли. Немое кино (1911-1933)

Воистину, время изображения пришло!

Все легенды, любая мифология и все мифы, все создатели религий, все великие исторические деятели, все многовековые вещественные претворения народного воображения, все, все ждут светового воскресения, и герои толпятся у наших дверей и жаждут войти. Вся жизнь мечты и вся мечта жизни готовы воплотиться на светочувствительном слое ленты, и это отнюдь не нелепая гипербола в духе Гюго: Гомер «напечатал» бы на ней свою «Илиаду») или, скорее, даже «Одиссею».

Время изображения пришло!

Объяснить? Комментировать? Для чего? Мы движемся на облачных конях, а если мы вступаем в бой, то это бой с реальностью, чтобы принудить ее стать мечтой.

Волшебная палочка заключена в любом съемочном аппарате, и глаз волшебника Мерлина превратился в объектив.

Копировать реальность? Зачем? «Те, кто не верят в бессмертие собственной души, судят самих себя»,- сказал Робеспьер. То же самое можно сказать и о не верящих в кино. Они увидят лишь то, что смогут увидеть, и будут сомневаться даже в золоте очевидности.

Сколько зрителей увидели в «Колесе» лишь переведенную в изображение историю о паровозах и железнодорожных катастрофах и не разглядели между ними гораздо более возвышенную и мучительную катастрофу сердец!

Съемка вне фокуса вызывает у этой публики следующую реакцию: «Какая красивая фотография!» - или: «Здесь нет четкости». В то время как часто это - лишь изображение, застланное слезами. Глаза слишком часто путают то, что движется, с тем, что вибрирует; сердца еще слишком далеки от глаз, чтобы наше царствие было безусловным, но, тем не менее, по некоторым признакам, еще не ставшим привычными, я вижу, что время изображения пришло.

Световой конус на разных полюсах, в одну и ту же секунду струит радость и горе, и так будет годы и, может быть, века, и на новые поколения будет исходить то же сияние. И никогда произведение искусства не сможет лучше доказать свое всемогущество в Пространстве и Времени.

Да, родилось Искусство, гибкое, ясное, напористое, насмешливое, могучее. Оно всюду, во всем, над всем. Все вещи стремятся к нему и выстраиваются быстрее, чем слова, призванные мыслью под перо. Оно столь велико, что его невозможно увидеть целиком. И вот, узрев лишь его руки, или ноги, или глаза, восклицают:

«Это чудовище, не имеющие души».

Слепцы! Нож света потихоньку замыкает ваши веки. Вглядитесь. Прекрасные голубые тени пляшут на лице Сигали она: это музы кружатся вокруг него и ко всеобщей зависти восхваляют его.

Время изображения пришло!

Шиллер писал Гумбольдту:

«Жаль, что мысль сначала должна распасться на мертвые буквы, душа должна воплотиться в звук, чтобы предстать пред другой душой».

Нуждается ли наша защита в лучшем комментарии? И действительно ли мы нуждаемся в защите против слепцов?

Художник - это храм; боль входит в него женщиной и выходит богиней. Наши образы должны стремиться к обожествлению наших впечатлений, чтобы те навсегда были вписаны во Времени.

Тридцать лет свет дня - наш пленник, и мы на наших экранах стараемся заставить его извлекать из ночи ее самые прекрасные песни. А какие еще более высокие цели могут быть перед нами поставлены?

Кино молчаливо созерцает другие Искусства и, страшный сфинкс, решает, какие жизненно важные части оно вырвет у них.

Взгляните, как стальной глаз аппарата кружится над обнаженной женщиной. Используя весь свой волшебный дар, он за несколько секунд отдаст нам весь пламень пластических и живописных возможностей от Праксителя до Архипенко, но чудо все еще не начнется. Аладин появится в тот момент, когда объектив, отвернувшись от кожи, проникнет в мозг этой обнаженной женщины и позволит нам изнутри увидеть все, что она чувствует и думает.

Это вызывает в моей памяти страницу великого Северена Марса, который писал:

«Какое искусство имело более высокомерную, более поэтичную и одновременно более реальную мечту? Под таким углом зрения кинематограф станет самым исключительным средством выражения. В его пространстве должны будут обитать лишь люди самой возвышенной мысли в самые совершенные и таинственные моменты своего бытия. Это сохранение в вечности человеческих жестов, это продление нашего существования и все эти волнующие, прекрасные и ужасные столкновения между прошлыми будущим - это воистину чудо».

С другой стороны, кино возвращает нас к идеографии первобытного письма, к иероглифу, знаком выражающему любой предмет. И в этом, вероятно, заключена его наибольшая сила в будущем.

Кино даст возможность думать гораздо непосредственней, с большей ясностью. С помощью чудесного переноса в прошлое мы как бы вернулись к средствам выражения египтян, наших самых выдающихся предков. Изобразительная речь еще не созрела до конца, потому что наши глаза еще не приспособлены к ней. То, что ей выражается, еще не пользуется достаточным уважением, еще не стало Предметом культа. Основная часть публики еще не готова. Она нуждается в переходном типе зрелища. И в этом заключается наше ежедневное, но добровольное отречение - творить ниже своих желаний, чтобы поднять толпу над ее безразличием.

Несколько лет назад я писал:

«Поэзия, как фея, может обнять экран своими невидимыми руками; но проникнуть внутрь ей будет трудно, в этом заключается самая большая и сложная проблема; схватываем ли мы ее в наших картинах, или она остается между кадрами, незримо присутствующая, но связанная договором с другими Искусствами, запрещающими ей предстать перед нами во всем своем объективном обличье?»

Я недостаточно знаком с этим юным богом молчания, но с тех пор я осознал, что поэзия была для него самой любимой из всех муз.

Великий фильм?

Музыка - через кристалл сталкивающихся и влекомых друг к другу душ, через гармонию визуальных повторов, через само качество тишины.

Живопись и скульптура - через композицию.

Архитектура - через конструкцию и взаимосвязанность. Поэзия - через обрывки мечты, похищенной у существ и предметов.

И Танец - через внутренний ритм, передающийся душе, и извлекающий ее из вашего тела, чтобы она смешалась с актерами, разыгрывающими драму.

Все будет призвано.