Из круга женского: Стихотворения, эссе

«Лишь дать зарок последний, тайный…»

Лишь дать зарок последний, тайный И жить спокойно на виду. Что мне до горести случайной? Я завтра в монастырь уйду. На сердце наложила знак… Среди житейской мутной страды Стоит спасительный маяк… … Есть тайны тонкие, как тени, Обеты есть, как Божий глас, И есть слова, и есть виденья, Что охраняют в жизни нас… «…И эта женщина, дщерь блуда, Вошла туда, где Он возлег, И с алавастровым сосудом Склонилась у Пречистых ног…» 1921

«Есть мир вещей смиренный и упрямый…»

Есть мир вещей смиренный и упрямый, Под ликом кротости таящий свой закон. Неистребимый, беспощадный И неизменный от времен. Мы так несхожи. Мне чужда Их неподкупная душа. Ни гнев, ни хитрости, ни стих Не соблазняют малых сих. Безмолвно, прочно, безусловно Они живут — и я виновна… 1923–1924

«Там, на земле изборожденной…»

Там, на земле изборожденной, Мелькнул знакомый ровный след. Кто смог средь пляски исступленной Пройти походкой прежних лет? И там, где слышен неустанно Невнятный гул, звериный рык, Раздался музыкой старинной Простой размеренный язык. Пусть эти звуки устарели, И их отвергнул мир, презрев. Но слаще сладостной свирели Старинный, медленный напев. Опять доверием объята, Душа волнуется слегка, И верится — заклятье снято, И к другу тянется рука.

«Из суеты дневной в ночную страду…»

Из суеты дневной в ночную страду Вступаю я, Ни горяча, ни холодна, все та же, Все та же я. Мне на руку легла с немым запретом Рука незримая — остановись! Я поняла: не время быть поэтом… 1924–1925

«Давно уже не было острой муки…»

Давно уже не было острой муки, Не приходил жестокий вожатый, Не клал мне на плечи тяжкие руки, Не требовал от меня расплаты. Но кто ж позовет к себе гостя такого, Кто сам наденет венец терновый? Немудрое тело боится страданья, Но втайне от тела — сердце готово И просит себе наказанья. 1925

ЭССЕ

Религия красоты (Ruskin et la religion de la beaut'e. Par Robert de la Sizeranne [14] )

В мирном лесистом уголке Англии, в Брантвуде, на берегу озера, воспетого Вордсвортом, доживает свой век писатель-эстетик Джон Рёскин. У нас даже имя это очень мало известно; а между тем в Англии и Соединенных Штатах уже давно существуют целые общества, посвятившие себя истолкованию учений Рёскина, основано несколько библиотек его имени; идеи же его и произведения настолько овладели общественным сознанием, что не только в искусстве, но и в области общественных вопросов уже многое неразрывно связалось с его именем и постоянно напоминает о нем.

14

«Рёскин и религия красоты» Роберта Сизерана (фр.).

Перед нами труд Сизеранна: «Ruskin et la religion de la beaut'e», знакомство с которым должно убедить читателя, что его автор не только добросовестно изучил произведения Рёскина, но и проследил течение его многосторонней, подчас противоречивой, иногда даже хаотической мысли и, одушевленный восторженным чувством к нему, сумел дать яркое изображение нравственной личности знаменитого эстетика. Мы вкратце передадим содержание книги Сизеранна, воздерживаясь от каких бы то ни было суждений об оригинальных взглядах Рёскина, равно как и о причинах того успеха, которым эти взгляды пользуются.

Сизеранн делит свою книгу на три части, из которых первую посвящает нравственной физиономии Рёскина и останавливается в отдельности на всех его выдающихся чертах. Во второй части он знакомит читателя со «словами» Рёскина (les paroles [15] ) и в третьей — старается изложить течение и постепенное развитие его мысли. Вследствие такого деления всюду разбросаны отдельные эпизоды его жизни и выдержки из его произведений; ко многому, уже раньше сказанному, автору приходится опять возвращаться, чтобы подкрепить свои слова, — но, может быть, именно благодаря этому перед читателем вырастает вполне очерченная, живая фигура Рёскина, в которой тесно сливается художник и общественный деятель, эстетик и моралист.

15

Слова (фр).

Рёскин родился в Лондоне в 1819 году. Отец его был якобитом в политике и пресвитерианцем в религии. С юных лет он поступил в торговый дом, где целых девять лет исполнял скучную обязанность конторщика, пока не сделался, наконец, участником одной виноторговли. В это время зародилось и стало понемногу возрастать его состояние, и, в конце концов, оно увеличилось в такой мере что сын его унаследовал значительные средства. Но кто бы из профессиональных товарищей Рёскина-отца мог подозревать, что этот знаток винного дела, до мелочей пунктуальный в исполнении своих торговых обязанностей, — в душе был страстным энтузиастом и романтиком? Кто из них мог предположить, что, вернувшись домой из конторы, он с увлечением хватался за новый роман Вальтер-Скотта, или за трагедию Шекспира и дрожащим голосом читал их вслух своему сыну, а по ночам, когда все кругом засыпало, раскладывал на столе карты Швейцарии и Италии и мечтал о поездках в те страны, где такое ярко-синее небо и такие сверкающие, белоснежные горы.

Его жена, олицетворение здравого практического смысла, возвращала его к действительности, но в глубине души понимала его энтузиазм. «Это была сильная, настойчивая и религиозная женщина, — говорит Сизеранн, — и в то же время, как ее муж увлекал маленького Джона Вальтер-Скоттом, она заставляла его читать и учить наизусть столбцы из Библии, храня в душе ненависть к папе, презрение к театру и страстную любовь к цветам, уходу за которыми она посвящала все свое свободное время». Глубокий мир царил в этой маленькой семье, оживлявшийся только эстетическими волнениями. Рёскин говорит в своих воспоминаниях, что никогда не слышал, чтоб его родители возвышали голос или обращались к кому-нибудь с резким словом. Огражденный от всяких столкновений с реальной жизнью и ее невзгодами, видя перед собой постоянное благоговение перед природой и ее художественными воспроизведениями, он с самого раннего детства начинает проявлять необыкновенную восприимчивость ко всему прекрасному и тот нравственно-эстетический энтузиазм, который на всю жизнь остается его самой характерной чертой. Ежегодно в мае Рёскин-отец предпринимал деловую поездку по Англии и всякий раз брал с собой сына, чтобы вместе с ним осматривать развалины, соборы, замки, читать стихи и рисовать птиц и деревья. В эти поездки природа, как прекрасное видение, ненадолго являлась и блистала перед мальчиком, пока ее не заслонял опять непроглядный лондонский туман. Но и вернувшись домой, он продолжал мечтать и думать о виденных картинах, составлял коллекции минералов и растений, и в отзывчивом сердце ребенка незаметно зарождалась и крепла та пламенная любовь к природе и ее красоте, которая впоследствии определила собою все содержание учений Рёскина-мыслителя. Сизеранн обращает особое внимание на необыкновенную способность его с детских лет углубляться в созерцание природы. Рёскин проводил в саду целые часы, не спуская глаз с цветов. «У меня, — пишет он в своих воспоминаниях, — не было никакого желания возделывать их, ухаживать за ними, точно так же, как не хотелось ухаживать за птицами, деревьями или небом. Я только хотел смотреть и любоваться на них». Эти упражнения в созерцании приучили его к одиночеству.

«Мне было все равно, есть ли кто-нибудь около меня, или нет, — говорил он, — у меня была своя маленькая независимая жизнь». Даже мать и отец не возбуждали к себе в ребенке горячей сердечной привязанности, и не удивительно, если много лет спустя у Рёскина вырывается горький возглас: «Мне некого было любить! Мои родители были для меня как бы только видимые силы природы, — я их любил не более, чем солнце или луну». А вне семьи Рёскин не знал никого. Отец его жил среди героев своих любимых авторов и не искал ничьего общества. Во время своих поездок и путешествий они держались в стороне, избегая всяких встреч и знакомств; если им хотелось видеть своего великого Вордсворта — они шли сторожить его где-нибудь у выхода из церкви, не мечтая о личном свидании. «Мы путешествуем не для сношений с людьми и не для приключений, — говорили они, — а чтоб видеть глазами и наслаждаться душой…»

Главный интерес, который представляли для них люди, заключался в их живописности, они отмечали жест за его красоту, сказанное слово за звучность голоса, и таким образом, с наивным восхищением детей и сосредоточенным вниманием художников, проходили мимо кипучей жизни, которая являлась в их глазах чем-то вроде оперы или пантомимы.

И эстетическое чувство развилось в мальчике с необыкновенной силой. Будучи в гостях, он не видит окружающих людей, а замечает только картины, висящие на стенах, он не любит свою кузину за неизящные английские букли; впоследствии, поступив в Оксфордский университет, он избегает товарищей, которые недостаточно колоритны, и с особой любовью слушает профессора, голова которого напоминает ему дюреровского «Меланхтона». Всякий предмет интересует его только по своему отношению к красоте, и все неэстетичное вызывает в нем глубокое страдание. Четырнадцати лет Рёскин совершает с родителями первое большое путешествие в Швейцарию и по Рейну, и впечатления, вынесенные из этой поездки, еще более укрепляют в нем страстную любовь к красотам природы и желание посвятить себя ей. С тех пор путешествия возобновляются ежегодно и служат для всей семьи источником радости. 15-ти лет Рёскин пишет свои первые литературные опыты и помещает в научном журнале статью о наслоениях Монблана и о причинах цвета воды в Рейне. Страсть к природе долго предохраняла его от других увлечений, но раз, поразившись красотой 16-летней француженки, дочери одного из участников в торговом деле его отца, — он забыл все окружающее и безумно влюбился. Смущаясь и краснея, он излагал девушке свои взгляды на битву при Ватерлоо, на геологическое строение гор и не замечал, что его робкое ухаживанье вызывает в ней только насмешку. Мать Рёскина, возмущенная тем, что хороший тори, преданный Георгу III-му, мог полюбить француженку и католичку, решительно воспротивилась такому сближению. И первый раз в семье возникло несогласие, которое, впрочем, не было продолжительно. В один прекрасный день Рёскин узнал, что его возлюбленная выходит замуж, — это глубоко потрясло его, он заболел и вынужден был бросить все свои занятия. Долго длилось это состояние полного отчаяния. Родители повезли его путешествовать, и он сам рассказывает в своей «Praeterita» [16] , как страстно любимая природа вернула к жизни и излечила его. Еще слабый, с расшатанными нервами, добрел он до молодого леса и, вытянувшись на траве, хотел заснуть, когда взгляд его упал на маленькую осину, растущую по ту сторону дороги, — и вот ему захотелось нарисовать ее. «Утомленный, апатичный, принялся я за рисованье, но постепенно моя усталость и равнодушие проходили. С возрастающим восхищением я смотрел, как одна ветвь выходила из-под другой и располагалась по законам красоты, неизвестным еще человеку». И опять началось страстное, ничем более не прерываемое поклонение природе и изучение ее.

16

«Прошедшее» (лат.).