Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

– Sire, - сказал он, - через несколько часов императрица будет здесь с 20-ю тысячами войск и громадной артиллерией. Ни Петергоф, ни Ораниенбаум не способны сдержать натиска; всякое сопротивление там, где еще жив солдатский энтузиазм, поможет только устроить бойню для вашего величества и тех, кто вас окружает. Спасение и победа - в Кронштадте.

– Поясни, мой дорогой Мюних, - сказал император.

– Кронштадт располагает многочисленным гарнизоном и внушительным флотом. Тот сброд вокруг императрицы разбежится так же, как и собрался, если он будет упорствовать, с вашими тремя тысячами гольштейнцев, гарнизоном и флотом вы получите равную силу.

Это предложение придало мужества и самым перепуганным; генерал был послан в Кронштадт и немедленно отправил своего адъютанта с донесением, что гарнизон жил сознанием долга и решил умереть за императора, если император придет под его защиту. И тогда бедный коронованный идиот от панического страха перешел к безграничной вере в спасение. Когда прибыли его гольштейнцы, провел их смотр и, восхищенный их прекрасным видом:

– Не надо бежать, - воскликнул он, - не видя врага.

Мюних, который возвращался немедля, велел двум яхтам подойти к берегу и тщетно старался зазвать на борт императора, теряющего время на фанфаронство, занятого изучением, с каких высоток, доминирующих над дорогой, можно было бы вести огонь.

К несчастью для всех этих прекрасных воинственных настроений, в тот самый момент, когда пробило восемь часов, на скаку во весь опор прибыл адъютант с донесением, что императрица во главе 20-тысячных сил маршем идет на Петергоф и находится от него не более, чем в нескольких верстах. При этом известии больше не было речи о том, чтобы увидеть врага; император в сопровождении своего двора устремился к берегу, все бросились в лодки с криком: «На яхты! На яхты!»

– Вы идете?
– спросил император одного из придворных, который не спешил спускаться вниз вместе с другими.

– Ей-богу, sire, простите меня, - ответил тот, - время позднее, ветер северный, а я без пальто.

И придворный остался на берегу; двумя часами позже он был в кругу Екатерины и рассказывал ей, каким образом император садился на судно.

А убегали к Кронштадту под парусами и на веслах.

Но еще утром в Кронштадт выехал вице-адмирал Талицын [Талызин], один в баркасе, запретивший под страхом смерти своим гребцам говорить, откуда идут. По прибытии в Кронштадт, он обязан был ждать разрешения коменданта крепости, чтобы ступить на землю. Зная его звание и учитывая, что он - один, комендант вышел к нему навстречу, разрешил высадиться и спросил его о новостях.

– Ничем достоверным не располагаю, - ответил вице-адмирал; - я находился в загородном доме и, когда услышал разговоры о чем-то происходящем в Санкт-Петербурге, поспешил сюда, потому что мое место на флоте.

Комендант верит ему и возвращается.

Талицын дожидается, когда тот уйдет, и предлагает нескольким солдатам, которых собирает, арестовать коменданта: император лишен трона, коронована императрица, и тех, кто сплотиться вокруг нее, ожидает вознаграждение. Если они отдают Кронштадт в руки императрицы, то богатство им обеспечено. И все идут за ним; берут под арест коменданта, созывают гарнизон и части военно-морских сил. Талицын обращается к ним с краткой речью и склоняет их присягнуть на верность императрице.

В это время показываются две яхты. Присутствие императора может все поставить под вопрос. Талицын бьет в колокол боевой тревоги. Гарнизон занимает места вдоль стен укреплений; две сотни канониров с зажженными фитилями вытягиваются возле двух сотен орудий.

В 10 часов вечера подходит яхта императора и готовится высадить на берег своего знаменитого пассажира.

– Кто идет?
– громко раздается с крепостного вала.

– Император!
– отвечают с яхты.

– Императора больше нет!
– кричит Талицын.
– И если яхты хоть на шаг приблизятся к порту, то я прикажу открыть огонь.

На борту императорской яхты поднялось страшное смятение; капитан уже слышал, будто наяву, свист пушечных ядер. Он схватил рупор и крикнул:

– Яхты уходят. Дайте лишь время сняться с якоря.

И в самом деле; яхта, маневрируя, чтобы уйти, подставляла борт под крики - «Да здравствует императрица Екатерина!», которые были салютом ее бегству. И тогда император расплакался.

– О!
– сказал он.
– Отлично вижу, что заговор всеобщий.

Это был почти мертвец, кто спускался в каюту яхты с Елизаветой Воронцовой и ее отцом - они единственные осмелились его сопровождать.

За пределами досягаемости пушечного обстрела яхты остановились и, поскольку император не способен был отдать никакого приказа, а что делать - неизвестно, они несли вахту между крепостью и сушей. Так прошла ночь. Мюних, спокойный и созерцающий звезды, стоял на мостике и бормотал:

– Какого черта нам делать на этой галере?

За это время войска императрицы выдвинулись к Петергофу, где предполагалось встретить гольштейнских солдат. Но, видя бегство императора, те вернулись в Ораниенбаум, а в Петергофе остались только несчастные крестьяне, вооруженные косами, которых собрали там гусары. Орлов, двигаясь в дозоре, не интересуясь количеством этих mougiks - мужиков, обрушил на них сокрушительные удары саблей плашмя и они разбежались с криками - «Да здравствует императрица!» Вскоре появилась армия, и императрица вошла сувереном в замок, который 24 часами раньше покинула беглянкой.

Около шести часов утра император велел позвать Мюниха.

– Фельдмаршал, - сказал он, - я мог бы последовать вашим советам и раскаиваюсь, что им не внял. Но вы, кто познал столько крайностей, скажите, что мне делать?

– Еще ничего не потеряно, sire, - ответил Мюних, - если только меня захотят выслушать.

– Говорите.

– Ладно; нам нужно не теряя ни минуты, под парусами и на веслах форсировать уход от крепости и направиться в Ревель, там взять военный корабль и уйти в Пруссию, где находится ваша армия, вернуться в ваши пределы с 80 тысячами войск; через шесть недель, гарантирую вашему величеству, эта армия станет могучей, как никогда.

За Мюнихом вошли придворные, чтобы услышать, что им осталось - надеяться или бояться.

– Но, - раздался голос, который, казалось, выражал общее мнение, - силы гребцов будет недостаточно, чтобы добраться до Ревеля.

– Пусть так, - сказал Мюних, - когда они устанут, грести будем мы, в свою очередь.

Предложение не имело никакого успеха у этой раздраженной молодежи. Императору доказывали, что положение далеко не безнадежное, и чтобы он, такой могущественный монарх не соглашался покидать свои пределы как беглец, что невозможно, чтобы вся Россия восстала против него, и что все эти мятежи не могли иметь другой цели, кроме как примирить его с женой. Император остановился на этой идее, решился на примирение и сошел на берег в Ораниенбауме как побежденный муж, который намерен извиниться и ничего другого не предпринимать. На берегу, он увидел всех своих домашних слуг заплаканными; их горестное изумление пробудило все его страхи.

Армия императрицы маршем шла на Ораниенбаум.

Тогда он велел седлать коня, решив переодеться и в одиночку бежать в сторону Польши. Но Елизавета Воронцова поспешила дать бой и этому решению и заставить его изменить; она уговорила царя послать кого-нибудь навстречу императрице и повелеть просить ее разрешения для них обоих уехать в Гольштейн. Слуги императора имели доброту пасть перед ним на колени и, сложив ладони, ему прокричать - «Отец наш, она велит тебя умертвить!»; он к ним не прислушался, и Елизавета выпроводила их со словами: «Несчастные, ну какой вам интерес запугивать вашего господина!»