Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Итак, минувшей ночью, около часа - ждите дорогие читатели, чего-нибудь предельно жуткого - когда ни Миллелотти, ни Хоум еще не спали, читая в своих постелях, каждый при зажженной свече, раздались три удара по перегородке между комнатами, потом еще три и еще. Любители чтения оторвали носы от печатных строк.

– Вы зовете меня, Миллелотти?
– спросил Хоум.
– Вам что-нибудь нужно?

– Отнюдь, - ответил маэстро.
– Разве это не вы стучите?

– Я? Я в кровати, далеко от перегородки, у противоположной стены.

– Тогда кто же?
– спросил Миллелотти, уже побаиваясь.

– Духи, - ответил Хоум.

– Как, духи!
– вскричал Миллелотти.

– Да, - подтвердил Хоум.
– Ко мне вернулось могущество.

Он еще не окончил этих слов, как Миллелотти вскочил с постели, распахнул дверь и предстал перед Хоумом, будучи бледный сам как дух смерти.

– Посмотрим, - сказал он Хоуму.
– Давайте без глупостей.

Хоум был в постели и внешне выглядел очень спокойным.

– Ничего не бойтесь, - сказал он.
– А если боитесь, идите посидеть на моей кровати.

Миллелотти нашел, что будет лучше последовать совету Хоума. Ему показалось вполне возможным, что духи зауважают его, увидев благоразумно сидящим на постели их вызывателя. Сел он, значит, подле Хоума, а тот приподнялся на подушке, устремил взгляд на перегородку и сказал ласково, но твердо:

– Если действительно вы - мои фамильные духи, и вернулись ко мне, ударьте три раза через равные промежутки.

Духи исполнили просьбу и ударили, отдельно - четвертый раз, что воспринималось не вопросительным знаком в конце фразы, а знаком, приглашающим задавать вопросы. Хоум, который понимает язык духов, как месье Жюльан - китайскую грамоту, не нуждался в размышлениях над тем, что они хотели сказать четвертым ударом.

– Вы явились ради меня или ради моего товарища?
– спросил он.

Духи ответили: ради Миллелотти.

– Как! Ради меня?
– вскричал маэстро, отмахиваясь рукой от духов, как отмахиваются от мух.
– Из-за меня! Какого черта им нужно от меня, вашим духам?

– Не взывайте к имени дьявола, Миллелотти; мои духи - добрые римские католики, которым подобные восклицания крайне неприятны.

– А скажите, Хоум, - произнес маэстро, - не могли бы вы отослать обратно ваших духов?

– Я над ними не властен. Они появляются, когда им вздумается, и исчезают по собственному капризу. Впрочем, вы же слышали: они пришли не ко мне, а к вам.

– Но я, я их не звал!
– возмутился Миллелотти.
– У меня нет с ними никаких дел, я не спирит; пусть они убираются к дьяволу и оставят меня в покое.

Не успел маэстро закончить это неосторожное высказывание, как yдаpы духов в перегородку резонансом отозвались в стульях, креслах, столах; не заплясали только тазы для умывания и горшки с водой в этих тазах.

– Я же просил вас не поминать дьявола в присутствии моих духов, - спокойно ответил Хоум.
– Как видите, это выводит их из себя.

И, правда, так и было; духи разразились доброй сотней ударов. Затем, положив руку, на маленький молитвенник с изображением креста на обложке:

– Если вы пришли от имени Всевышнего, - сказал он, - то успокойтесь и отвечайте на вопросы.

Духи утихомирились.

– Вы уже сказали, - продолжал Хоум, - что явились не ради меня, а ради Миллелотти.

– Да, - стукнули духи.

Миллелотти весь задрожал.

– Миллелотти, - снова заговорил Хоум, - среди родных или друзей, которых вы потеряли, есть кто-нибудь, кто вас любил или кого вы любили особенно?

– Да, - ответил маэстро, - такой у меня была тетушка.

– Поинтересуйтесь у духов о ней, попросите их, чтобы душа вашей тетушки здесь присутствовала.

– Душа моей тетушки здесь?
– спросил маэстро дрожащим голосом.

– Да, - стукнули духи.

Миллелотти затрясся сильнее.

– Задайте ей вопрос, - подсказал Хоум.

– Какой?

– Я не хотел бы вам диктовать. Спросите у души вашей тетушки что-нибудь, о чем только она может знать.

Миллелотти, после некоторого колебания, спросил:

– Сколько времени тело, которому ты принадлежала, мертво?

– Выразитесь точнее.

– Не понимаю.

– Спросите день, месяц, год.

– Сколько месяцев прошло, как умерла моя тетушка?

Духи ударили девять раз. Маэстро почувствовал себя дурно. Ровно девять месяцев, день в день, покоилась бедная женщина в могиле.

– Во что из мебели предпочтительней, на ваш взгляд, вселиться душе вашей тети?
– спросил Хоум.

Миллелотти огляделся и выбрал круглый мраморный столик на одной трехпалой ножке, который стоял в углу.

– В этот одноногий столик, - сказал он.

Столик пришел в движение.

– Я вижу, что он двигается!
– воскликнул Миллелотти.

– Конечно, только что в него вселилась душа, - пояснил Хоум.
– Поговорите со столиком.

В знак согласия, стол в ожидании расспросов трижды приподнял один из своих когтей и трижды стукнул по паркету. Бедный Миллелотти был больше мертв, чем жив.

– Чего вы боитесь?
– спросил Хоум.
– Если ваша тетя любила вас так, как вы это подаете, то ее душа не может желать вам ничего плохого.

– Конечно, - согласился маэстро, - Моя тетя меня любит; по крайней мере, надеюсь на это.

– Вы сильно любили племянника?
– спросил Хоум у стола.

Стол снова трижды приподнял коготь и трижды стукнул по полу. Миллелотти онемел. Хоум продолжал говорить о нем.

– Если вы утверждаете, что любили племянника, то дайте ему доказательство вашей любви.

Стол скользнул, как по желобу, и подъехал прямо к Миллелотти. Увидев такое, тот закричал и вскочил на ноги. Но стол поехал не для того, чтобы прокатиться, а для того, чтобы поцеловать маэстро. Итак, он оторвался от пола, поднялся на высоту головы Миллелотти и своим мраморным краем, как губой, заледеневшей от могильного холода, коснулся губ молодого человека. Миллелотти навзничь упал на кровать Хоума; он был в обмороке.

Кто отнес его в спальню: духи, Хоум? Но неоспоримый факт, что он очнулся в своей постели: потный лоб и волосы дыбом от ужаса. К счастью, духи отбыли; маэстро не достало бы сил не упасть в обморок вторично. Он подумал, было, что все это приснилось, позвал Хоума, но Хоум подтвердил все, что помнилось; это было наяву; действительно, душа его тети покинула потусторонний мир и прибыла из Рима, чтобы его поцеловать. Тогда он встал и, зная, что я вернулся, прибежал ко мне, бледный, весь дрожа еще после этой ночной сцены.