Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Утром 18-го император принял яд. И вроде бы, после этого, пригласил великого князя Александра, ныне царствующего, и все ему рассказал. Тот вскрикнул, вскочил, хотел звать на помощь, но император удержал его таким безапелляционным приказом, что сын и подданный не посмел не подчиниться своему отцу и господину. Тогда император Николай привел ему причину, доводы и мотивы в пользу своей смерти.

С разбитым сердцем, мокрыми от слез глазами и горлом, перехваченным спазмами рыданий, молодой человек слушал все это на коленях, сложив ладони вместе и крича:

– Отец мой! Отец мой!

И только потом, когда он добился от заплаканного сына согласия, чтобы смерть не пытались остановить, он даровал ему свободу. Молодой великий князь собрал всю семью и позвал трех врачей. Набожный сын, во имя последней вспышки любви к отцу, он стал нарушителем данного ему обещания. Врачи появились слишком поздно. После агонии, довольно мягкой, 18 февраля 1855 года, в полдень и 20 минут, император скончался.

Россия не только поменяла хозяина; она изменила политику.

Если вторая версия справедлива, то почему бы не заявить ее громко? Она воспринималась бы не менее христианской, но более великой, чем вся его жизнь.

Теперь об императоре Николае судить тем, кто прочитал все, только что написанное мной. Я слышал матерей и сыновей, которые его проклинают; я видел мужчин и женщин, которые его оплакивают.

* * *

Так как обед, на который я направляюсь на Михайловскую площадь, представляет особый интерес для меня, потому что на него приглашены друзья и соотечественники, и никакого интереса не представляет для вас, дорогие читатели, и так как его меню, куда вошли блюда из 15-рублевой стерляди с Волги и блюдо из 20-рублевой земляники, - почти что меню, какое гурман может составить себе у Филиппа или у Виймо, позвольте, вместо того, чтобы распространяться про обед, рассказать вам вещи более любопытные; позвольте рассказать вам о воровстве. Не о краже, когда вытягивают часы из вашего жилета или кошелек из вашего кармана - в этом отношении русские воры не искусней наших, не о наживе на повышении или понижении спроса на товары, не об обкрадывании коммандитного (основанного на доверии) товарищества или анонимного общества, не о мошенничестве на железной дороге - всего этого еще нет в России, а по этой части, думаю, никто, включая американцев, не в состоянии нас переплюнуть, но о воровстве, по примеру полноправных граждан Спарты, о краже открытой, как на пленере, о краже почетной, творимой на основании патента, поручения правительства, грамоты (указа) императора.

Александр I, имея это ввиду, сказал:

– Если бы наши молодцы знали, куда все девать, они меня обобрали бы до нитки!

Вот с чем - не вообще, а в частности - столкнулся император Николай.

В апреле 1826 года, примерно через шесть месяцев после восшествия на престол, император Николай, проводя военный смотр в Царском Селе, увидел вдруг четырех человек, длиннобородых и одетых в шерстяные cafetans - кафтаны; они упорно, но тщетно пытались пробиться к нему. Он пожелал узнать, чего хотят эти четверо, и почему все ведут себя так, словно поклялись себе их спровадить; он послал адъютанта с приказом их пропустить. Адъютант выполнил поручение, и четверо moujiks - мужиков, наконец, приблизились к императору.

– Говорите, дети мои, - разрешил Николай.

– Мы не просим чего-то особенного, batuska - батюшка, но хотим говорить с тобой одним.

Император сделал знак своему окружению удалиться.

– Теперь говорите, - сказал он.

– Отец, - заговорил тот же мужик от имени остальных, - мы пришли сказать тебе о кражах, уму непостижимых, которые происходят в Кронштадте на глазах директора морского ведомства - брата начальника главного штаба военного флота.

– Осторожней!
– прервал его император.
– Вы обвиняете.

– Мы знаем, чем рискуем, но перед тобой - твои верные подданные, и в этом звании нас привел к тебе наш долг; а если обвинение окажется напрасным, покарай нас как клеветников.

– Слушаю, - сказал император.

– Ладно, le gastinoi dvor - гостиный двор (le bazar - базар) города завален вещами, принадлежащими короне и похищенными с верфей, со складов, из арсеналов для твоих кораблей; продается все: снасти, паруса, такелаж, гарнитуры медные, поковки железные, якоря, канаты - до пушек.

Императора разобрал смех: вспомнил слова брата.

– Ты сомневаешься, - сказал мужик, который держал речь, - ладно, только пожелай купить, что-нибудь из названного, и я устрою тебе покупку на любую нужную тебе сумму: от рубля до 500, от 500 до 10 000, от 10 000 до 100 000 рублей.

– Я не сомневаюсь, - ответил император, - но задаюсь вопросом: где все это прячут воры?

– За двойным забором, батюшка, - пояснил мужик.

– А почему вы не сообщили о воровстве правосудию?

– Потому что воры достаточно богаты, чтобы купить правосудие; поэтому ты никогда и ничего не узнал бы, как и о том, что в один прекрасный день, под каким-нибудь предлогом, как раз нас и отправили бы в Сибирь.

– Осторожней!
– предостерег император.
– Вы отвечаете мне за ваши слова.

Мужик поклонился.

– Мы сказали правду, и вот наша голова, чтобы ответить за все сказанное, - заключил мужик.

Тогда император подозвал одного из адъютантов, одного из тех, в ком был уверен, - месье Михаила Лазарева, приказал ему немедленно ехать в Кронштадт и внезапно окружить гостиный двор. Михаил Лазарев исполнил приказ; он нашел в продаже товары, о которых донесли крестьяне, приказал опечатать лавки, взял их под охрану часовых и вернулся к императору с докладом о выполненном задании. Император распорядился преследовать виновных по всей строгости закона. Но в первую же ночь, на 21 июня, по случайности, в гостином дворе Кронштадта занялся огонь, и сгорел не только базар - от пола до стропил, заодно сгорели склады снастей, строительного леса, пеньки и гудрона, принадлежащие правительству. Это было недурно устроено; и зачем императору вздумалось преследовать жуликов? Вне сомнений, он принес повинную за эту попытку, ведь «Газета Санкт-Петербурга» даже не упомянула о пожаре, хотя он был виден из любой точки залива.

Желая уточнить некоторые детали о способах воровства в России, я обратился одному из моих друзей, и он согласился помочь мне получить более полное представление об управляющих и исправниках.

– Через кого вы мне это организуете?

– Через них самих.

– Они сами расскажут мне, как воруют?

– Ну да, если внушите доверие к себе и дадите слово их не называть.

– И когда же?

– Я жду послезавтра исправника большого села, что принадлежит короне и соседствует с моими землями. Мы предложим ему выпить, вино развяжет язык, и я оставлю вас вдвоем под предлогом, что у меня рандеву в клубе. Вам останется, как следует, его разговорить.

Через день я получил приглашение друга отобедать: прибыл тот самый исправник. Я позаботился о способе, позволяющем наверняка развязать язык гостя из деревни, и намешал ему «Икамского Замка» с шампанским; я начал расспрашивать этого человека; он два-три раза вздохнул и меланхолически:

– Ах, братец! [129]– сказал он.
– Времена очень меняются, и дела делаются уже не так просто, как прежде. Крестьянин становится все хитрее и вьет веревки из тех, кто имеет несчастье с ним связываться.

129

Bratz - выражение, по самой сути, русское. (Прим. А. Дюма.)

– Расскажите мне об этом, galoubchik - голубчик [130] , - сказал я, - и вы найдете во мне человека, с которым вы можете поделиться своими огорчениями.

– Ну, хорошо; прежде, глубокоуважаемый месье, я служил в уездном городе и получал 350 рублей ассигнациями (320 франков, если перевести на деньги Франции); у меня была семья из пяти человек - пусть, я жил так же хорошо, как другие приличные люди, а хорошо оттого, что раньше отлично понимали, что честный человек, который лояльно служит правительству, должен есть и пить. Теперь уже не то, нужно затягивать пояс. Это называют улучшением, почтеннейший месье; я же, я называю это безобразным разорением.

130

Mon cher pigeon. (Прим. А. Дюма.)