Из Питера в Питер
Шрифт:
Сердитые голоса стали еще слышнее. Кто-то припомнил и выступление Валерия Митрофановича. Особенно понравились его слова о необходимости поклониться белым и чехам вовсе не потому, что ужасно хочется уцелеть и есть горячее жареное мясо с белым хлебом, а из высоких нравственных побуждений. В интересах учеников, которым совершенно необходимы твердые моральные устои, святые идеалы, а не ужасная большевистская распущенность...
— В такой обстановке ничего не остается, как поклониться новым властям! — заговорили соратники Валерия Митрофановича. — Тем более что они не какие-нибудь насильники, а демократы, выступают за Учредительное собрание! Надо
Порешили на том, что завтра новая делегация, в которую непременно войдет Валерий Митрофанович, направится к городским властям, чтобы добиться отправки в Миасс, а если это невозможно, то получить здесь все необходимое.
— Давайте все же и мы поможем ребятам с уборкой, — напомнил Николай Иванович.
Пошли с крайней неохотой. За всю прожитую жизнь полы никто из них никогда не мыл. Само собой разумеющимся считалось, что для грязной работы есть иные люди. Теперь таких людей не было.
В казарме оказалось столько грязи, что вывезти ее всю не было сил. Ребята устали, работали кое-как. Еще часа через два все так измучились с непривычки, что решено было кончать. Бодро выглядели и пошучивали только Ларька и еще с десяток ребят.
Наскоро поели и завалились спать — кто где, большинство на полу. Ростик забрался в комнату, где были нары, и расположился там, хотя нары никто не дезинфицировал и спать на них было категорически запрещено...
10
Но Ростик не заболел. И вообще холера ребят не тронула, хотя они прожили в этой казарме четыре месяца.
Первые дни и недели надеялись. На то, что завтра поедут дальше. Вернутся домой. Или хоть получат из дома письмо. Письма домой писали все. Учителя понимали, как мало надежды, что эти письма дойдут, но ничего не говорили ребятам.
Однажды к Олимпиаде Самсоновне, которая по общей просьбе руководила колонией, явились два чина контрразведки, оба в штатском; один представился как учитель в недалеком прошлом, другой — ветеринарный врач... Они долго совещались о чем-то с Олимпиадой Самсоновной. Потом был вызван Миша Дудин. Его продержали минут двадцать — казалось, невероятно долго! Миша вышел, судорожно вздыхая, в глазах стояли слезы. К нему кинулись с расспросами, но он с трудом выдавил:
— Велели молчать...
Аркашке и Ларьке Миша по секрету рассказал:
— Спрашивают, ты письма пишешь? Пишу... А кому? Маме, отца нет, убит... А она работает? Работает... Куда ж ты ей пишешь, спрашивают, домой или на работу? Раньше, говорю, домой писал, а как случилось, что мы тут остались, — на работу. Тут один достает конверт, показывает — твое письмо? Я гляжу, мое, спрашиваю: а почему оно у вас? — Миша снова вздохнул с всхлипом... — А они: значит, твоя мама в Смольном работает? В Смольном, говорю... — И в ответ на укоризненный взгляд Ларьки: — Им же все равно на конверте видно... Кем же она у тебя, спрашивают, комиссаром? Нет, говорю, буфетчицей, чай готовит... Они чему-то смеются, будто не верят, а у самих глаза, как у волков, горят... Кого же она чаем поит? — спрашивают. Да всех, мол. И Ленина, говорят?.. Нехорошо мне стало на них смотреть, я отвернулся и говорю: не знаю. Тогда один как вскочит! Как закричит! Знаешь, орет, знаешь... Олимпиада Самсоновна хочет его унять, а он отмахивается, за грудки меня берет...
— И ты сказал? — Аркашка так
взглянул на своего адъютанта, будто прожег его насквозь.— Сказал... Ходит к Ленину с чаем...
Аркашка хотел закричать, не хуже тех, кто допрашивал Мишу, но Ларька его остановил:
— А они что? — спросил Ларька.
— Они сказали Олимпиаде Самсоновне, чтобы завтра прислала меня в контрразведку... Кричали, что накажут за то, что я жалуюсь.
— Как это?
— Ну, в письмах. Писал, что здесь плохо.
— Так все писали! — снова вспыхнул Аркашка.
— Они и говорят Олимпиаде Самсоновне: как смеют ваши воспитанники еще жаловаться! Мы их приютили! Мы их спасаем от большевистского ига.
— А кто их просил? — хмуро спросил Ларька. — Погоди, значит, они читают наши письма?
— Ага, — сказал Миша и вздохнул еще раз, поглубже, хотел удержаться... Но не смог — рот скривился, тотчас посыпались из глаз слезы, крупные, как капли дождя, и он едва выговорил: — Никуда наши письма не пошли... Никто их не получил. Беляки все забрали себе...
Оставив на время Мишу, Ларька и Аркашка тайно совещались вместе с Гусинским и Канатьевым.
— Мишу надо спрятать, — сказал Аркашка. — Нечего ему ходить в контрразведку.
— А зачем он им нужен? — удивился Боб Канатьев.
Аркашка торжествующе поглядел на всех и, гордясь своей догадливостью, развитой бесконечным чтением книжек о сыщиках, жарко зашептал:
— А если они щупают ход к Ленину? Задумали его отравить?
— Ты что? — выпрямился, разглядывая его, Ручкин.
— Заставят Мишку написать матери письмо. Моя жизнь — в руках этого человека...
— Какого человека?
— Ну, который письмо ей принесет! Мама, смерть или жизнь — все зависит от тебя. Не дай погибнуть своему единственному сыночку.
— Мишка так не напишет.
— Заставят.
— Ну и что?
— Ну, она и отвернется... А он подсыплет в чай — сами знаете чего!
И хотя никто не знал, что в таких случаях сыплют в чай, всем стало не по себе.
— У Мишки вроде не такая мать, — неуверенно сказал Ларька.
— А, все они одинаковые, — безнадежно махнул рукой Аркашка.
Решили спрятать Мишу, чтобы в никакую контрразведку ему не ходить.
— Я это сделаю, — сказал Ларька. — Тут есть свои ребята из других эшелонов. Мы им Дудина подкинем...
— И пусть зовется пока Эрколе Маттиоле, — немедленно предложил Аркашка.
— Чего?
— Ну, как Железную Маску звали, ты что, не слыхал?
— Не надо, — покачал головой Ларька. — Лучше я скажу, что это мой братишка, и пусть его по-старому Мишкой зовут, только по фамилии — Ручкин.
— Да, не потянет он на Железную Маску, — нехотя согласился Колчин. — Тогда хоть про письма давайте всем расскажем. Пусть народ узнает! Никто не имеет права читать чужие письма, это же элементарно... Знаете, какой шухер будет? Как девчонки завоют?!
Ларька кивнул:
— Только сначала я Мишу спрячу.
Они так и сделали.
Миша Дудин исчез.
Расстроенная донельзя Олимпиада Самсоновна, которой, конечно, ничего не сказали, лично явилась в контрразведку, жалуясь, что крайне напуганный мальчик сбежал, исчез, что она требует розыска и возвращения мальчика. Она подозревала, что он тут, в контрразведке, и с явным недоверием глядела и на бывшего ветеринара, и на бывшего учителя. Их так разозлила пропажа Миши, что они едва не посадили Олимпиаду Самсоновну, и лишь к вечеру, кипя от негодования, она кое-как добралась до казармы...